Серебряные орлы - Теодор Парницкий

— Никогда, Тимофей? А сумеешь ли ты уберечь его всем своим умом от униженного преклонения гордых серебряных орлов перед германским королем? Любимый друг Оттона покорно вложит свои руки в руки того, кого заклятые враги Оттона и Оттонова римского духа вознесли к вящей славе германцев и к унижению всех негерманцев?!

И тут произнес Тимофей:

— Едем со мной в Польшу, Аарон. Мудрость твоя весьма потребна будет Болеславу. — И добавил: — В Риме чудеса рассказывали о твоей памяти. Но я думаю, что память твоя проницательности твоей равна. Никогда ты не мог или по хотел запомнить, что я тебе говорил о копе и палочке.

Рихеза была как бы эхом Тимофея.

— Едем со мной в Польшу, Аарон, — произнесла она те же самые слова, что и познаньский епископ.

— Зачем тебе там бедный, одинокий, бездомный монах? — горько ответил он.

— Ты был рядом с Оттоном Чудесным. Подле Герберта-Сильвестра вникал в тайны мечтаний Чудесного, проникался его возвышенным римским духом. В Польше подле патриция империи мы вместе будем следить, чтобы не потерпело какого-нибудь ущерба наследие Оттона. Твоя ученость поможет вникать во все науки и искусства, потребные истинному римлянину, будет развивать младенческий, а потом и юношеский ум будущего Цезаря Августа, моего сына.

Аарон усмехнулся, горько, почти страдальчески:

— Августейшим императором будет Генрих, любимец и избранник врагов Оттона. Болеслав, который должен был заполучить и верно сохранить для твоего сына императорскую диадему, вложит свои руки, как покорный ленник, в руки Генриха. Оставь напрасные мечтания, сударыня Рихеза, как оставил их Болеслав.

Рихеза топнула ногой:

— Ты ничего не знаешь, ничего не понимаешь! — И голос и слова ее сразу же напомнили Аарону Оттона. — Ты слишком темный, слишком глупый, чтобы попять! Никакие мечтания я не оставлю, ни я, ни Болеслав! Ты знаешь, что сказала мне мать, а потом то же самое на исповеди повторил аббат Рихард? Король Генрих — настоящий монах, он давно живет с королевой Кунигундой как с сестрой, а не как с супругой. У них не будет сына! Пусть берет Генрих императорскую диадему, раз он так ныне силен, что никто ему в этом не может воспрепятствовать. Но когда он умрет бездетным, кто ему унаследует? Кто? Скажи, монах, раз уж ты такой умный, такой, как говорят, ученый… Кто? Мой сын, внук Болеслава. Так что ни от каких мечтаний мы не отказываемся, ни от каких. Зимой король Генрих отправится в Рим, с ним Болеслав, а я с Болеславом. Столица мира наконец-то увидит патриция. Исполнится воля Оттона Чудесного. Серебряных орлов понесут на Капитолий не перед конем без всадника, а перед конем, на котором будет восседать Болеслав.

И вновь не сбылась воля Оттона Чудесного. Папа Бенедикт Восьмой, некогда Иоанн Феофилакт, надел на голову Генриха диадему, символ всемирной Римской империи. Но Рим не увидел патриция империи. А серебряных орлов не понесли вслед за золотыми на Капитолий.

В Тынце, в Кракове — удивление, полное горечи удивление и страдание.

Тимофей сказал еще в Кёльне Аарону:

— Моя чудесная сила сделала из тускуланского парня доверенного советника Болеслава.

Доверенный советник не может не знать, почему Болеслав не захотел поехать в Рим.

А раз знает он, то будет знать и Аарон. Если тускуланский парень не имел тайн от молоденького монашка, прибывшего из Ирландии, — то не будет их иметь познаньский епископ от тынецкого аббата, наверняка нет!

12

В Познань из Кракова ехал Аарон силезскими землями. Пришлось сделать большой крюк: такие в ту зиму были метели с заносами, что иначе, чем по льду Одера и Варты, и трех миль не проехал бы на санях; от Кракова до Одера его несли в лектике, хорошо ему знакомой еще по давним временам — в той самой, в которой Феодора Стефания некогда прибывала каждый вторник в Латеран, чтобы слушать музыку Сильвестра Второго. После смерти Оттона и отбытия Феодоры Стефании в Рим архиепископ Гериберт забрал эту лектику из Патерна в Верону, а оттуда в Кёльн — и спустя несколько лет в виде свадебного подарка преподнес в дар Рихезе.

Украшающие лектику золотые орлы радовали взор и мысли аббата Аарона. Они как бы говорили: пусть тебя не пугают метели и мороз — ты все еще в Риме. Разве не везде Римская империя, где простираются наши владычные крыла? Он почувствовал себя странно одиноким, просто несчастным, когда пересел из лектики в укрытые медвежьей шкурой сани.

Вот уже год, как он в Польше, а чувствует себя куда более чужим, одиноким среди придворных Болеслава, набожных, ревностных христиан, чем среди чтущих Магомета и Полумесяц арабов. Слишком мало знал он славянских слов — целые недели проводил в изнурительной скуке, словно был глух и нем. Приезд во Вроцлав страшно его обрадовал: епископ Иоанн бегло говорил по-латыни, хотя порой ненароком вставлял варварские обороты.

В гостеприимном доме епископа Иоанна Аарон ни на минуту не отходил от печи: не дал уговорить себя ни поохотиться, ни произнести проповедь в неотапливаемом деревянном соборе.

— Почему же это так, — спросил он, держа закоченевшие пальцы над весело потрескивающим огнем, — Англия и Ирландия куда севернее Рима, чем Польша, а там куда теплее, чем у вас?

Епископ Иоанн не мог этого объяснить, сказал только, что сам дивится. Он всегда был убежден, что в Англии еще холоднее, чем в Польше: ведь его же учили, что начиная с севера тепло распространяется к югу равномерно до самой Ливии, где весь год царит невыносимая жара, потому что из пустыни, окружающей Ливию с юга полукругом, недалеко до ямы, пышущей огнем, откуда тысяча ступеней ведет прямо в ад. «Интересно, смог бы Ибн аль-Фаради это объяснить», — подумал Аарон и вздрогнул. И внутренним своим взором увидел ученого араба, увидел, как он сходит тысячью ступенями в преисподнюю.

— Оставшийся путь уже не будет для тебя так скучен, господин мой, — сказал ему Иоанн. — Я велел приготовить самые большие сани, какие у меня есть во Вроцлаве: с тобой поедет ученый грек, который через Венгрию из Константинополя к самому нашему князю едет с какими-то тайными посланиями.

Новый спутник Аарона действительно оказался многоученым мужем — его ничуть не ошеломил вопрос, почему в Англии и Ирландии теплее, чем в Польше. Он сказал, что близость моря смягчает зиму на островах севера. Объяснение это хотя и не удовлетворило полностью Аарона, но он не смог найти никакого доказательства, что это не так.

Оказалось также, что грек свободно и прекрасно говорит по-латыни. «Почти как сам святейший отец Сильвестр», — с восхищением подумал Аарон. Он несколько оживился, повеселел: с огромным удовольствием выслушивал похвалы, на которые грек не скупился, восхищаясь столь необычно, столь неожиданно образованным латинским монахом. С любопытством, почти с восторгом расспрашивал Аарона об Ирландии, где все еще сохраняется — что тоже было для него неожиданностью — греческая наука.

— Ведь даже Герберт-Сильвестр, — сказал он со снисходительной улыбкой, — этот величайший мудрец среди латинян, который, правда, у нас вовсе не считался бы таким уж большим мудрецом, ни писать, ни читать по-гречески не умел.

Аарон, страшно уязвленный, открыл было рот, чтобы резко ответить, не позволить затрагивать честь Сильвестра, мудреца из мудрецов, но его остановили и ошеломили дальнейшие слова грека:

— Но я думаю, что, если бы Герберт-Сильвестр захотел, он без труда научился бы по-гречески. Он же умышленно не хотел. Всю жизнь за душой вынашивал, лелеял, словно великолепный цветок — а на самом деле ядовитый цветок, — безрассудную ненависть ко всему, что является творением греческой мысли и искусства.

По Аарону даже трепет прошел. Откуда он, грек, может знать о самых потаенных мыслях Сильвестра Второго? О мыслях, которые ученый папа поверял любимцу своему, испытывая его, действительно ли Аарон достоин такого великого доверия?!

Грек же, не переставая снисходительно улыбаться, продолжал:

— Давние это дела, давно минувшие, навсегда минувшие, а весьма любопытные, поучительные. Родные братья Восток и Запад; Запад — младший брат, слабее, глупее, невежественнее, всегда строптивый, всегда смутьян… Все ему независимость мечтается, равноправие, может быть, даже покорение мудрого, сильного старшего брата… Веками брыкается, как копь, хочет сбросить наездника с седла, породистое, красивое, сильное, но неразумное животное… Пусть его брыкается, не скинет! Один только раз вместо ржания львиным голосом рыкнул — голосом Герберта-Сильвестра, — по этим рыком все и кончилось. Начал лев рычать грозно, вызывающе, торжествующе, а кончил рыком от боли, метко пораженный копьем…

— Что же это было за копье? — с трудом сдерживая волнение, спросил Аарон.

Грек долго, молчаливо растирал закоченевшие руки, потом нос и щеки, дотронулся даже копчиками пальцев до уха, прикрытого меховой шапкой.