Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго... - Юлиан Семенов

Он прилаживается к гитаре и чуть слышно поет:

Полярный самолет уходит завтра в рейс,Уходит навсегда, совсем, совсем, совсем.А боль моя со мной, а боль моя при мне,Полярный самолет приснился в красном сне.

…Поздно вечером, когда мы уходили, Старик сказал:

— Задержись на минутку. — И ребятам, просительно: — он сейчас вас догонит…

Старик показал рукой на кровать. Я сел рядом с ним.

— Юлька…

Он зачем-то долго кашляет, массирует лицо, потом излишне долго закуривает, чуть отвернувшись к стене.

— Юлька, — продолжает он, — мы с тобой бывали в разных переделках… Не привыкать. Если ты не полетишь завтра — значит, мое дело каюк. Значит, ты остался ждать самой последней хреновины. Ты — не надо… Ты — слушай меня… Я очень хочу за город… мураша вблизи посмотреть. Послушать, как птицы поют. Соловьи — ну их к черту, не люблю я их, больно рисуются. Я к твоему возвращению, я постараюсь быть молодцом. И ты отвезешь меня в деревню. Захомутай себя, скажи себе твое любимое — «надо». И лети. Мне будет спокойней. Я правду тебе говорю. Ведь ожидание — это тоже лекарство… Лети, бородушка, очень тебя прошу — лети…

…Огромный «Боинг-707», свалившись на левое крыло, ухнул вниз, навстречу белому, высвеченному луной морю перистых, плотных облаков.

Пассажиры, деланно засмеявшись, впились побелевшими пальцами в поручни своих удобных поролоновых сидений.

Ах, до чего же красив ночной аэропорт Лос-Анджелеса! Стеклянный, легкий, нереальный, разноязыкий и шумный. Дневная жара угадывалась по ночной прохладе, по мягкости асфальта на стоянке такси и по сероватым потекам пота на белых куртках носильщиков.

Я вышел на улицу. Толпа оглушила меня: мужчины в кружевных женских кофточках с медальонами на груди и женщины в грубых мужских брюках; длинноволосые юноши в казацких поддевках, подвязанных куском рыбацкого каната, и девушки, стриженные под бокс, — болезненная экстравагантность окружающего была тревожной, хотя внешне — беззаботно веселой.

Спать в первую голливудскую ночь было — при всей моей усталости после многочасового перелета — никак невозможно. Этим же воздухом дышали деды мирового кино, здесь жили Чаплин и Дисней, здесь трудятся Крамер, Фонда, Пек, Тэйлор, Бэт Девис, здесь покоряли своим искусством Спенсер Трэйси и Джим Кегни.

И я пошел по ночному Лос-Анджелесу просто так, без всякой цели. Тротуары, выложенные розовыми гранитными звездами, на которых выбиты имена кинозвезд, операторов и режиссеров, ведут вас к центру, к морю огней и света, а вам не хочется шагать по именам живших искусством кино.

И вы сворачиваете на тихую улицу и сразу вспоминаете Ильфа и Петрова, ибо вы попадаете в одноэтажную Америку.

Запутавшись в одинаково красивых улицах и одинаково уютных особнячках актеров, продюсеров, монтажеров и операторов, я все-таки выбрался к центру города.

Возле маленького открытого кафе «Горячие цыплята первых пионеров Запада», высвеченного мертвенно-голубоватым светом неона, стояла открытая машина, и седой человек в серой майке уплетал «горячую собаку», а вокруг него толпились повара в желтых курточках и с галстуками скаутов.

Лицо этого человека было разительно знакомо — эдакий штампованный герой вестерна: тяжелые морщины на бронзовом лице, сильные руки, ослепительная фарфорозубая улыбка.

Он кивнул на меня и сказал поварам:

— Кормите этого хиппи. Они, хотя и «добровольные отверженные», все же ужасно прожорливы.

— Я не хиппи, — ответил я (о, проклятие бороды!).

— О кей, — сказал он, — а кто вы тогда?

— Я из Советского Союза.

— Ю ар уэлком, — сказал он и распахнул дверь машины, — садитесь, я покажу вам наш Голливуд ночью.

Я не ошибся: Эд действительно снимался в сотнях ковбойских фильмов. Нет, он не звезда, его имя не выбито на мемориальных тротуарах. Он обыкновенный актер, каких здесь сотни.

— Пиф-паф, прыжок с крыши, я это временами делаю в «Юниверсал Сити» для тех, кто приезжает на фабрики кино с экскурсией. И, конечно, лошади, погони и «скупая мужская слеза» крупным планом в хеппи-энде. В современных картинах? Вы хотите спросить про Вьетнам? Это грязное дело, мы не хотим в нем участвовать.

На вьетнамскую авантюру вашингтонских «бешеных» за все годы войны Голливуд откликнулся грязной безвкусной картиной «Зеленые береты». Фильм шел при пустом зале.

«Юниверсал Сити» — громадный комбинат кино и телепроизводства, где стоят построенные навечно декорации: римские катакомбы, улочки Парижа, уголки Пекина, развалины поверженного Берлина. Но там нет декораций, связанных с вьетнамской войной Вашингтона. Я разговаривал с актерами и продюсерами: в портфеле Голливуда нет сценариев в защиту преступлений, творимых «бешеными» в джунглях маленькой азиатской страны.

Значит, — думал я, — дух прогрессивного Голливуда жив и сейчас. Того Голливуда, который был первым посажен на скамью подсудимых в страшные годы реакции, когда безумствовал Джозеф Маккарти со своей комиссией по расследованию. Значит, серьезные художники Голливуда чувствуют свою ответственность перед человечеством за то, что творит официальный Вашингтон в небе Ханоя и на земле Лаоса. Честного художника можно заставить покинуть родину, как это сделали с Чарли Чаплином в пятидесятых, художника можно довести до самоубийства, одного нельзя сделать с художником, исповедующим правду, — заставить его творить против совести.

С Эдом мы распрощались уже под утро. Ночи так и не было: летние сумерки сменились голубым рассветом. Вырисовывались контуры желтых гор, окружающих Лос-Анджелес. Громадные пальмы уходили в седое, низкое небо. Красивый город, построенный за столетие руками американских художников и фантазией талантливых инженеров, наконец тревожно уснул.

…Разговорился с тремя ребятами, которые бросили университет — они изучали политическую экономию и социологию, — и стали хиппи, «добровольными отверженными Америки». Они бродят по стране, собираются посетить Индию, изучить там древнюю музыку и танцы и отдать себя служению миру. На груди у них начертано: «Люби, а не воюй».

— Страна отринула нас, — говорили мне хиппи. — Общество перестало быть искренним, повсюду царствует фальшь. Родители лгут друг другу, требуя от детей «говорить всю правду». С младенчества мы приобщаемся к коварству — родители говорят при нас гадости о тех людях, с которыми томно целуются при встречах, — какова искренность, а?! Нас заранее готовят к «нужным» гостям. Этому улыбнись, а тому спой песенку… И все это освящено благостью домашнего очага: цветной телевизор, рефрижератор, автоматизированная кухня с дистанционным управлением, портреты предков в гостиной… А государство — это союз «взрослых», которые подчиняются своей удобной морали лжи.

…С хиппи здесь борются по-разному. Рональд Рейган, плохой актер и далеко не блестящий губернатор Калифорнии, сейчас обуздал университет. Он держит его в руках при помощи угрозы радикального сокращения средств.

…На улицах можно заметить, как благопристойные «взрослые» люди с тяжелой злобой смотрят на оборванных, длинноволосых, босоногих хиппи.

Я подумал, что вызывающая неопрятность хиппи — это не что иное, как вызов показному чистоплюйству, сопутствующему порой такой ужасающей моральной грязи, что и слов-то не найдешь описать. Хиппи — реакция молодого поколения не только на сегодняшний день Америки. Это страх перед будущим.

— До тех пор, пока наш завтрашний день планируют те, кто сидит в «Ренд Корпорейшен», — мне страшно жить, — сказал Стив, молоденький хиппи из Чикаго, босой, с нежными, до плеч, белокурыми, вьющимися, совсем еще детскими кудрями…

Какие еще идеи родятся завтра? Кто думает над идеями будущего? Что программируют творцы этих идей: разум или безумие, любовь или ненависть, добро или зло? Где гарантия, что любовь не обернется ненавистью? И кто определит критерий добра?

…Пьер Селинджер невысокого роста, крепкий, веселый мужчина, с модными длинными бакенбардами и лицом эпикурейца выглядит утомленным. Ворот рубашки расстегнут, рукава засучены, как у персонажа ковбойских фильмов. Он пригласил присесть. В шумном избирательном центре стучат десятки пишущих машинок, звонят сотни телефонов, днем и ночью работает телетайп.

Пьер Селинджер был помощником Джона Кеннеди и проводил его предвыборную кампанию. Сейчас он — глава «мозгового центра» Бобби Кеннеди. Через два дня сенатор прилетит сюда и остановится на Беверли-Хиллз, в отеле «Амбассадор». Здесь будут последние «праймериз», которые определят кандидата на пост президента США от демократической партии.

Пьер подарил мне пластмассовую шляпу, на которой нарисован портрет улыбающегося Бобби и надпись: «Кеннеди победит».