Степан Разин (Книга 1) - Степан Злобин

Заморская птаха

После победы над астаринским ханом Разин, осматривая добычу, заглянул мимоходом в шатер Менеды к молодой пленнице, брошенной в беде ханом. Омраченный утратой Черноярца, но радостный от удачи в морской битве, еще дышащий жаром победы, Степан отшвырнул от входа в шатер трупы двух евнухов, до последнего издыхания сохранивших собачью верность своей службе, и откинул тяжелый шелковый полог. На него пахнуло дурманящим сладким дыханием маленького женского рая – запахом мускуса и других ароматов. Тоненькая, закутанная в шелка персиянка жалобно пискнула и метнулась в дальний угол шатра. Своевольной рукой атаман сорвал с ее лица покрывало. Она закричала еще пронзительней в отчаянии и ужасе.

– Вот дурища! – с досадой воскликнул Степан. – Ну чего ты страшишься?! Казаки не воюют с бабами!.. Ты пой да пляши...

Он поднял валявшийся у нее на подушке бубен, встряхнул, звонко ударил по нем костяшками пальцев и сунул его ей, знаками приглашая показать, как она пляшет. Она отдернула руки от бубна, как от огня, и спряталась на разжиревшей груди старой мамки, тоже дрожавшей под своею чадрой.

– Тьфу, шальная! – в сердцах сказал атаман. Он резким рывком забросил в угол шатра бубен, махнул рукой и вышел.

От пленных персов казаки узнали, что невольница на струге Менеды, персиянка, – не наложница, а дочь астаринского хана.

Разин повеселел.

– Теперь уж отдаст Менеды полоняников наших! За дочкой небось приплывет и сам через море и казаков с собой привезет!..

Атаман указал своим ближним не чинить ханской дочери никаких обид и оставил в ее шатре все как было. Несколько раз он даже посылал ей маленькие подарки.

– Ишь набалованная какая! Видать, что утеха для батьки, – приговаривал Разин.

– Княжна! – сочувственно говорили о ней и казаки, которых занимало, что в их караване плывет невольница ханского рода. – Привыкла жить на подушках да сахары грызть... Дурак-то хан – потащил девчонку в битву!

Связанные с персиянкой надежды на выкуп пленных разинцев вызывали в казаках добрые чувства к маленькой полонянке.

– Ничего, ты слезы не проливай, – уговаривал ее сам атаман, заходя не раз к ней в шатер. – Вот батька твой в выкуп пришлет казаков, тогда и ты к матке домой поплывешь... Ну, чего моргаешь? – Степан усмехался, качал головой. – Тоже тварь... Будто птица!.. Вот так-то и наши к ним во полон попадают – ничего разуметь не могут да плачут небось...

– Постой, Стяпан, я ей скажу, – говорил Сергей. – Дочка, ты слушай, – обращался он к персиянке, – казак станет наш, Зейнабку пошлем в Кизилбаш... Вот как складно-то вышло!.. Ясырь-казак наш, – Сергей ударил себя в грудь. – Зейнаб, – он тыкал в ее грудь пальцем, – Зейнаб – в Кизилбаш! – при этом Сергей махал рукой за море, считая, что все объяснил понятно.

Чтобы хан Менеды не считал свою дочь погибшей и скорее привез в обмен на нее казаков, Степан, как только прибыл в Астрахань, призвал к ней находившихся в городе персидских купцов и наблюдал, как они оживленно говорили с маленькой плачущей пленницей. Купцы предложили ему тут же богатый денежный выкуп. Но Степан объяснил им, что хочет за ханскую дочь выручить только пленных соратников. Персы обещали тотчас же написать об этом за море, хану.

На другой день сам воевода – боярин Иван Семенович Прозоровский, выехав из городских ворот в сопровождении дворян, направился к казацкому каравану. В честь встречи боярина Разин отдал приказ ударить из пушек. Выстрелы грянули разом со всех стругов, когда боярин приблизился к берегу. Воеводский конь вздыбился и понес. Сопровождавшие боярина дворяне с трудом поймали его. Разин велел скинуть сходни со своего струга и сошел на берег, навстречу знатному гостю. Сняв шапку, он поклонился боярину.

– Не обессудь, воевода-боярин, что наполохали твоего жеребца. От радости и великой чести я расстарался пальнуть! – сказал атаман, и, как всегда, когда говорил он с «большими» людьми, сквозь его почтительность пробивались дерзкая насмешка и вызов.

Воевода и сам ни разу не мог почувствовать в нем простого казака, как хотел бы. Высокомерная насмешливость атамана заставляла боярина считаться с его независимостью и ощущать Разина против воли равным себе. Чтобы скрыть это чувство, Прозоровский, не сходя с коня, накинулся на Степана:

– Ты что же, сбесился, Стенька?! Да как ты в моем воеводстве смеешь девицу царских кровей во ясырках держать?! Ошалел ты, казак!..

– Криком-бранью, боярин, изба не рубится и дело не спорится, – спокойно ответил Степан. – Так со мной не поладишь!

– Да ведаешь ты, атаман, что мне государь за то скажет?! Девица величествам сродница – шаху родня она, знаешь?! – несколько поостыв, сказал воевода. – Жаловались персидцы, что ты от выкупа за нее отказался. Хочешь своих полоняников за нее выручать? Мы о них шаху отпишем, а княжну кизилбашскую ты, от греха, отпусти хоть ко мне. Станет жить в терему со дворянками... Не срами девицу! – настаивал воевода. – Народ говорит, что ты ее в полюбовницах держишь...

– Тьфу, сатана! – от души рассердился Разин. – Да она и не баба, а вроде как кошка в цветных шароварах.

– Ну, кто любит попадью, а кто – свиной хрящик, – усмехнулся воевода и спохватился, что шуткою сам позволяет Разину говорить с ним как с равным. – Кизилбашские купцы три тысячи денег собрали тебе в залог за княжну – выкуп немалый! – сурово добавил Прозоровский.

– На деньги я не корыстлив. Мне вся надежда – товарищей выручить за нее, – оборвал Степан. – Иди посмотри, как живет у меня ясырка.

Воевода взошел на струг, осмотрел шатер ханской дочери.

Привыкшая к казакам Зейнаб в последние дни стала менее дикой: она словно бы поняла, что Степан ей не хочет зла. Брала из его рук гостинцы, а после того, как он допустил к ней персидских купцов, она даже доверчиво улыбалась ему.

Но вид старика воеводы почему-то ее напугал, и когда он хотел ее потрепать по щеке, она дико взвизгнула и, оцарапав крашеным ногтем его руку, отскочила за спину Разина.

– Не бойсь, кызы, не бойсь, он тебя не обидит! – добродушно успокоил ее Степан, погладив по голове.

– И право, как кошка, – проворчал воевода.

– Устрашилась, что я тебе в жены продам! – засмеялся Разин.

Боярин досадливо бросил полог шатра... Он осматривал разинский струг, щупал меха, любовался коврами, взвешивал на руке золотые кубки.

– Богато живешь! – заметил он Разину.

– Все астаринского хана наследие, – небрежно ответил Степан.

Больше всего воеводе понравилась шуба черного соболя, крытая серебристым бобром. Он гладил ладонью мех, дул в него, любуясь, как из-под черной мочки пушится голубоватый подшерсток соболя...

– Видал ты теперь, князь-боярин, как блюдут у меня княжну. Небось моих казаков там в колодах, не на подушках держат... Так и хану вели написать: пришлет он моих казаков, то и дочку свою получит в добре, а не пришлет, то я бобкой себе ее сотворю, возьму в полюбовницы, а наскучит – казакам в забаву кину, – вдруг пригрозил атаман.

– Срамник ты и, право, разбойник! – не сдержав раздражения, вскричал воевода. – Государев указ тебе ведом: ясырь персиянский покинуть, а ханскую дочку в первых статьях. Да пока не отдашь, то и на Дон пути не будет ни тебе, ни твоим казакам.

После его отъезда среди казаков по каравану пошел слух о том, что воевода совсем отказался от пушек и требовал только отдать царевну, но она завизжала, вцепилась сама в атамана и отказалась идти к старику, – так полюбился ей Степан Тимофеевич.

А воеводу и пуще сосет тоска: молоденькой захотелось. «Не отдашь, говорит, ханской дочки, и Дона тебе не видать!» Атаман уж шубу соболью ему отдавал и ковры-то сулил и кубки, а воевода свое да свое: отдай, мол, царевну – да баста! На том и уехал! – рассказывали казаки друг другу.

Круги на воде

Отсвет вечерней зари отражался в темном течении Волги.

Знойный, душный день угасал, и, наконец, спала невыносимая жара.

Люди смогли теперь и дышать и думать. Атаманы лежали раздетые на песке недалекого от берега островка, обвеваемые прохладным ветром. После долгого скитания по чужим землям казаки чувствовали потребность оглядеться, разобраться во всем, что творится на русской земле, разведать, как смотрят на них царь и бояре, разгадать, что их ждет на родном Дону, послушать, что говорит о них простой народ, и, наконец, просто, лежа у берега Волги, отдохнуть от морской зыби...

Сергей Кривой и Еремеев, тешась, кидали камешки в воду и по-мальчишески считали «блины».

– Хорошо на Руси, Тимофеич, – сказал Наумов, глядя на последние блики заката. – Народ тебе – брат, хлеба вволю!..

– А первое дело – речь русская, – поддержал Разин, – слово слышишь – и слову душа твоя радуется, как песне...

– Какое слово, Степан Тимофеич! – хитро возразил красавец Еремеев. – Сказали мне нынче воеводское слово боярина Ивана Семеныча Прозоровского, после того как он побывал у тебя на струге: всех бы нас, дескать, он повесил. Кабы не стрельцов астраханских смятение...