Небо в алмазах - Александр Петрович Штейн

Спустя три тоста, в числе которых один был за авиацию, второй — за встречу на аэродроме Темпельгоф в Берлине и третий — вообще за отечество и человечество, не скрою от тебя, мы трижды поцеловались с летчиком А. И я сказал экипажу ТБ‑три, что отныне смыслом и делом моей жизни на флоте, а быть может, и не только на флоте, будет большой роман о морских летчиках, и только о них. Я сказал, что предполагал ранее ограничиться повестью, но нет — роман, только роман. И попросил разрешения включить в него историю о том, как мы пикнули на бабку. Летчик А., поколебавшись, согласился, поставив условием скрыть его под псевдонимом, но так, чтобы знакомые в конце концов догадались. Мы расстались, влюбленные друг в друга окончательно и навечно. А через неделю примерно, а быть может, и больше летчик А. возвращался с задания — бомбил немецкий караван. Стоял стеной, как бывает в этих местах, серо-молочный туман, и летчик А. врезался в сопку. Погиб весь экипаж. Обломки славного ТБ‑три нашли через месяц... Вот тебе и грустный конец этой поначалу такой забавной истории. Больше никто не падал камнем вниз и не взмывал вверх над домиком у крохотного озера. А я так и не написал про морских летчиков — ни повести, ни романа.

«Не сердись на меня за мое молчание — я почти месяц был в море...»

«Меня сфотографировал один добрый человек по фамилии кинооператор Маневич. Посылаю тебе свою фотографию или даже две — чтобы ты носил их у сердца».

«Я сейчас пишу сценарий еще один и пьесу из морской жизни... Очерки я писать не буду — это, как я выяснил, у меня получается очень плохо. Я буду писать рассказы. И буду сидеть на флоте... Кроме того пишу повестушку».

О «повестушке» более подробно в другом письме; «читал ее Николаев, контр-адмирал, член Военного совета; человек неглупый и дельный. Прочитал в несколько часов, наговорил мне много хороших слов и внес кое-какие поправки, которые я и воплотил в жизнь. С повестью этой я долго возился, хотелось что-то сделать серьезное для флота, не знаю, вышло ли, людям нравится... видеть ее книжкой мне бы весьма и весьма хотелось».

«Рассказы вам скоро начну посылать, но только маленькие крошечки».

«Буду рад повидать тебя, но в сентябре не приезжай — я отправляюсь бродить в разные края. Буду тут в октябре».

Письма пестрят шутливыми, полушутливыми и совсем не шутливыми характеристиками литераторов, работающих рядом.

«Живу я с Марьямовым хорошо, он умный, легкий и глубоко порядочный человек, нам с ним приятно... Есть тут еще Плучек — худрук театра, милый парень...»

«Есть тут майор Б. — твой знакомый. Он человек ничего, но очень как-то торжественно держится, я испытываю при виде его трепет...»

«Что касается до рецензии в «Литературке»[3], то она на меня не произвела никакого впечатления, но тут, к моему ужасу, она была воспринята как директива со всеми вытекающими отсюда последствиями, с косыми взглядами и всем прочим. Представляешь, как это приятно? Объяснять, что рецензии в «Литературке» не есть директива, и смешно, и унизительно, а в общем, ну их всех в болото вместе с товарищем Леноблем. Рецензию в «Новом мире» я не читал, потому что третьего номера журнала еще не видел, он до нас не дошел...

Вообще-то работается тут великолепно. Никто не мешает... так что работается как-то само собой. А кроме того, одна добрая душа подарила мне на днях полкило или немного меньше великолепного кофе, так что я его варю и чувствую себя на седьмом небе. Вообще, человеку надо очень мало для счастья».

«Таня привезла в Архангельск свою маму и очень тому, судя по письмам, радуется. Мне за нее приятно. Бабушки на полу не валяются, их надо беречь. Лимит им пока что выдают аккуратно, а он есть основа основ». (Речь идет о продовольственном лимите — пайке, который получала семья его в Архангельске. — А. Ш.)

Добавляет шутливо: «Если на основании рецензии в «Литературке» его не отменят, все будет вполне хорошо».

«Саша Зонин пишет роман. Человек, конечно, он хороший и, что смешно, из породы буйно хороших людей, поэтому кажется иногда плохим. Здесь он непрерывно ратует за справедливость, ссорится, буянит, заступается и, по своему обыкновению, абсолютно не понимает шуток. Из-за этого мы недавно чуть не вкапались в историю. Его разыграл один дядя, он все принял всерьез и так ужасно распалился и распалил всех нас, что мы чуть не побежали жаловаться на дядьку-шутника начальству. Бог миловал от жалких слов, но вот тебе весь Зонин. Это, в общем, очень смешно.

Выглядит он роскошно в своем новом капитан-лейтенантском виде. Сед, красив, значителен, глаза с поволокой, говорит преимущественно благородное или же военноморское в историческом аспекте.

С. растолстел и читает детям вслух противным, наигранным басом стихи Блока, которые здесь достал. Дети еще небольшие, Блока нисколько не понимают, все это им ни к чему...

Было у нас три или четыре теплых дня, а теперь опять холодно, без шинели не погуляешь».

Театральные дела его теперь интересовали особо.

«Мою пьесу вдруг разрешили, о чем сюда прибыла депеша. Видимо, наш театр ее скоро начнет репетировать. Скажи про нее Пергаменту[4]. Я ее ведь совсем наново написал, и она теперь милашка. Пусть Пергамент поставит. Эту пьесу я уже одиннадцать раз читал вслух офицерам, и ты знаешь — она имеет огромный успех у слушателей. Были случаи, когда обсуждение пьески превращалось в настоящий митинг. Прочитай газетную вырезку, которую я тебе посылаю. Это действительно так и было».

«...Из Ленинграда я получил милицейское письмо. Стилем бюро похоронных процессий меня извещают, что украденные у меня вещи не найдены. Кроме того, мне дано понять между строчек, что я симулянт и что вообще у меня никаких вещей не было. Завтра накропаю большую ябеду Ивану Васильевичу Бодунову в Москву. Пусть проберет своих ленинградских знакомых».

Рецензия в «Литературной газете» обидела его, ранила, и это чувствуется в других его письмах, посланных c Северного флота.

«Многоуважаемый Александр Петрович! Чем объяснить Ваше молчание? Ужели тем, что меня обругали? Стоит ли из-за этого не писать мне, если учесть, что, по существу, я преотличный человек?..

Пожалуйста, напишите мне, несмотря на то что меня переехали. И нехорошо мне не писать. Поскольку я — периферийный товарищ. Прошу также передать приветы всем, кто меня помнит, и Пронину Павлу Ивановичу, он у вас хороший человек и может понимать в отношении суеты сует и всяческой суеты. Низко прошу поклониться М. М. Зощенко и сказать