Моя жизнь. Мои современники - Владимир Оболенский

В большом волнении собрались все 98 выборщиков в зале Дворянского собрания и приступили к писанию записок. Результат сразу выяснил положение. Большинство записок получил крестьянин Притула. Оказалось, что крестьяне, сговорившись о своих кандидатах, нарушили дисциплину и в тайных записках писали прежде всего самого себя, а затем — своих уездных земляков. Таким образом в списке кандидатов оказалось не менее 90 человек. Между тем, ящиков было всего 5 с соответствующим количеством шаров. Следовательно, если кандидаты не откажутся, приходилось голосовать 16 раз. Первый ящик Притулы. Его избрание обеспечено. Мы аплодируем. Потный и красный Притула широко улыбается. Потом следует мой ящик. Все замирают в ожидании. Правые меня считают вреднейшим человеком, вели против моей кандидатуры специальную агитацию среди крестьян и надеются на успех. Мы далеко в успехе не уверены. Начинается счет шаров. Председатель опускает руку в левый ящик и привычным жестом роняет шары на тарелку, отсчитывая их число: раз, два, три… двадцать пять, двадцать шесть… тридцать семь, тридцать восемь… Волнение в зале возрастает. Лица моих друзей становятся сумрачными, враги же не могут скрыть радостных улыбок. Сорок пять, сорок шесть, сорок семь, сорок восемь… Еще один шар — и я забаллотирован. Но его не оказывается. Председатель опрокидывает пустой ящик и приступает к счету избирательных шаров. Так же мерно падают шары на тарелку и так же тянется счет. Сказав сорок восемь, председатель немного останавливается. Но затем стукает еще один шар: сорок девять… Я избран одним голосом. Раздаются аплодисменты, друзья меня поздравляют, враги мрачны.

За моим ящиком очередь ящика Скадовского. Опять водворяется напряженное молчание. Скадовский, которого обещала поддержать большая часть крестьян, имеет тоже шансы пройти счет избирательных шаров: сорок шесть, сорок семь, сорок восемь… Сорок девять, со вздохом произносит председатель. Скадовский забаллотирован одним голосом.

А затем пошло сплошное изничтожение всех кандидатов. Забаллотированы были все старшие кандидаты кадетской партии, все кандидаты правых, все кандидаты крестьян. На пяти ящиках меняются записки с фамилиями, но результаты все те же: 57 неизбирательных, 70, 80 неизбирательных. Благодаря партийной дисциплине наши кандидаты получают больше других, но и только. Меньше всего избирательных голосов получают крестьяне. Каждый из них хочет попасть в члены Думы и забрасывает черняками всех конкурентов.

Наступает вечер. Все измучились, устали, Интерес к выборам прошел. Начинают баллотировать лиц, получивших по одной записке. Выборщики уходят в буфет, в курильню, никто больше не слушает подсчета голосов… И вдруг раздаются аплодисменты. Члены нашей партии С. С. Крым и А. В. Новиков, имевшие по одной кандидатской записке, оказались избранными порядочным большинством. Произошло это потому, что правые, потеряв надежду пройти, решили голосовать за Крыма и Новикова, которых считали более умеренными кадетами. Надеялись они также, что крупный землевладелец Крым не подаст в Думе голоса за принудительное отчуждение собственных земель.

В первом часу ночи в списке не баллотировавшихся кандидатов оставалось лишь несколько крестьян. Но от пережитого волнения, голода и усталости мы совершенно обессилели. Решили прервать собрание до утра и разошлись по домам, недовыбрав одного члена Думы. Утром нам сообщили тревожное известие, что правые предложили крестьянам голосовать за их двоих кандидатов. Один предполагался ими на вакантное место, а второй, если получит больше меня избирательных шаров, тем самым вытеснит меня из числа депутатов. Таким образом, второй день тоже начался волнительно. Но и оба крестьянина при поддержке правых не могли набрать больше голосов, чем Скадовский: 48 избирательных и 49 неизбирательных. Первый тур окончился. Пять депутатов было избрано. Оставалось доизбрать шестого. Снова записки, снова баллотируем и снова все кандидаты по очереди забаллотировываются. Видя безнадежность положения, мы предложили крестьянам поддержать одного из их кандидатов, показавшегося нам культурным и симпатичным, но и из этого ничего не вышло. На второй день выборов крестьяне, все желавшие попасть в Думу, окончательно перессорились между собой и забрасывали друг друга черняками. Выборная процедура всем надоела. Запертые на ключ в Дворянском собрании, мы большую часть времени проводили за чаепитием в буфете. И вот возник спор по аграрному вопросу, во время которого выборщик кадетской партии Сипягин сумел как-то завоевать симпатию крестьян. Этого было достаточно, чтобы утомленные непривычной обстановкой мужики вдруг решили отдать ему свои голоса. Он и был избран. Если бы они знали дальнейшую карьеру этого странного человека, они бы не стали за него голосовать. Скажу о ней несколько слов. Сипягин до выборов в Думу состоял учителем географии севастопольской гимназии. Считался хорошим преподавателем. Обладая некоторым красноречием, хотя и провинциального масштаба, он выдвинулся на политических митингах и был избран в выборщики. В Симферополе, на наших партийных собраниях, Сипягин произносил напыщенные речи и явно надеялся попасть в депутаты. Однако, когда мы намечали наших кандидатов, он не получил ни одного голоса. Все же на избирательных собраниях мы, как условились, писали его имя на одной записке, что давало ему возможность баллотироваться. И вдруг неожиданно для всех нас он-то как раз и попал в члены Думы. В Думе Сипягин редко посещал наши фракционные заседания и вообще мало проявлял интереса к большим вопросам политики. Но раз он удивил нас своим волнением по поводу ничтожного вопроса о правильности избрания виленского депутата, католического епископа, барона Роппа, которому при его появлениях в Думе всегда целовал руку. Оказалось, что Сипягин еще в Севастополе тайно принял католическую религию и был страстным католиком. После роспуска Думы я зашел к нему в гостиницу, в которой он жил, и застал его в паническом состоянии.

— Как вы думаете, В.А., меня не арестуют?

Он почти дрожал от волнения и от страха. Когда я его несколько успокоил, он сообщил мне, что заранее взял заграничный паспорт, чтобы в случае чего бежать из России и покинуть ее навсегда.

— Так вы думаете, что меня не задержат на границе?

— Уверен, что нет.

Очень было неприятно видеть человека, да еще «народного представителя», в такой панике. Я холодно простился с ним, пожелав ему счастливой дороги. Оказалось, однако, что я не вполне был справедлив, приписав паническое состояние Сипягина простому страху за свою шкуру. Очевидно, он боялся за крушение своей мечты, которая уже зародилась в его сердце…

Через несколько лет до меня дошли слухи о том, что жена Сипягина умерла, а он постригся в монахи и уехал католическим миссионером в Австралию. А когда весною 1920 года я как-то сидел в Константинополе в помещении Земского Союза, туда пришел по делу бритый католический священник. Я, конечно, не мог в нем признать своего бывшего товарища по первой Думе. Но он меня узнал. Поговорили о том о сем и снова расстались. На этот раз навсегда…

Два дня подряд, с утра до поздней ночи, мы бросали шары в избирательные ящики. От этого бессмысленного занятия и пережитых волнений все так устали, что ни у кого не было энергии праздновать одержанную победу. Из Дворянского собрания всей гурьбой прошли в земскую управу, где нас ожидала публика, выслушали несколько приветственных речей и разошлись по домам.

До открытия Думы оставалось еще дней 10, но мне нужно было попасть в Петербург несколько раньше, чтобы участвовать в партийном съезде, в котором, кроме только что избранных депутатов, должны были принять участие еще по три делегата от каждого губернского комитета. Одним из трех представителей партии от Таврической губернии был избран молодой, красивый ялтинский кадет, впоследствии сделавший блестящую политическую карьеру, Н. В. Некрасов. Тогда он был скромным доцентом томского политехникума и временно жил в Ялте из-за болезни жены. Бодрый, веселый, энергичный, недурной оратор, он сразу завладел симпатиями своих ялтинских партийных товарищей, которые послали его на симферопольский съезд, а затем провели делегатом всероссийского съезда партии.

На следующий день после выборов я зашел к губернатору Новицкому за получением соответствующего удостоверения. С Новицким я был в очень кислых отношениях после нашей случайной первой встречи на Бьюк-Ламбатской почтовой станции, когда он еще был прокурором суда. Зайдя туда однажды за получением почты (имение моего тестя было от нее в полуверсте), я увидел незнакомого мне господина в судейской форме, который бешено кричал на стоявшего перед ним навытяжку старого смотрителя за то, что тот не дал ему вне очереди лошадей, а пропустил до него других пассажиров. На несчастного смотрителя сыпались самые оскорбительные слова, хотя вопрос шел о каких-нибудь пяти минутах задержки, а кроме того он ни в чем не был виноват, ибо поступил согласно вывешенным на стене правилам почтовой езды.