Свидание - Владимир Михайлович Андреев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А тогда он сразу заметил, что она в новом платье. Какая это была встреча? Кажется, третья… Платье она специально тогда надела, знала, что оно к лицу ей. Вишневое, в белый горошек. Татьяне тоже оно понравилось. Ну, эта Татьяна сразу поняла, в чем дело. А Борис сказал:
— Ты красивая. В этом платье — особенно.
«Мне ведь приятны были его слова, я даже покраснела. Но ответила с иронией, чтобы узнать, что он еще скажет:
— Здесь, в Москве, покрасивее есть платья.
Он ответил хорошо:
— Я говорю про тебя, не про платье, — и посмотрел, как никогда не смотрел…»
Поднимались и опускались, описывая в небе дугу, огоньки огромного чертова колеса. Покачивались люльки, обдуваемые на высоте ветерком, визжали девчата. Уплывал, уходил деревянный помост, уходила земля, уходили павильоны, и скверы, и оранжевые груши фонарей — выше, выше, уже видны в смутном мерцании огней городские дома, и далекие трубы, и сизые, чуть красноватые дымы над ними, и сахарно подсвеченный университет на Ленинских горах. Пронзительная пустота внизу, только синее вечернее небо рядом, а парк со своими огнями и силуэты людей внизу, и далекое мелькание машин — все плывет, покачивается.
«Борька раскачал люльку так, что я не на шутку перепугалась. А он воспользовался этим и закинул руку мне на плечо. В других люльках тоже обнимались. Это выглядело даже значительно, ведь колесо-то чертово».
В каждую встречу какой-нибудь памятный разговор. Она даже не помнит, откуда выскочила к ним эта беленькая девчушка. А у телефона-автомата седой мужчина в черных очках. Борис пошел к этому человеку вместе с девочкой.
— Слепой. Не может набрать номер, — сказал он, возвратившись, потом они прошли немного, и он спросил: — У тебя был кто-нибудь на войне?
— Отец, — ответила Зоя.
— Обошлось?
Зоя сказала про отца, и у нее тогда сразу испортилось настроение. Солнце палило над головой, и асфальт под ногами казался мягким от жары. Солнце отсвечивало в огромных окнах домов, по обе стороны улицы текла по-летнему многокрасочная толпа; растекаясь на повороте в подземные переходы, толпа будто проваливалась.
Они шли и молчали.
В кино, едва погас свет в зале, он нашел ее руку, но Зоя мягко отвела ее и всю картину сидела злая и непонятная.
«Что со мной произошло тогда? — подумала Зоя. — Мне было так грустно, и я боялась, что он начнет сочувствовать. Терпеть не могу всяких сочувствий».
После кино у нее в запасе еще было целых три часа. Но она поехала в аэропорт. Села на автобус и уехала. Первый раз ей не захотелось, чтобы Борис ее провожал.
«Мне захотелось скорее к маме…»
В этом месте цепочка воспоминаний оборвалась, и Зоя уснула.
Ночью ей приснился сон. Она не помнит, не знает, где была, где все это ей привиделось. Рядом, близко друг к другу, стояли две собаки. Она не успела заметить, какого цвета была у них шерсть. Главная странность заключалась в том, что она никак не решалась посмотреть собакам в глаза. Эти собачьи глаза очень походили на человечьи. И она все отворачивалась и отворачивалась, чтобы не встретиться с ними взглядом. Какой-то страх завладел ею. А собачьи глаза настойчиво ловили ее взгляд, и она не знала, что делать, сердце ее стучало, и в каком-то ужасе она снова отворачивалась и отворачивалась, пока не проснулась.
А днем к ней зашел Николай Басов — в белой нейлоновой рубашке, с челкой чуть не до глаз. С Николаем она училась до восьмого класса, а потом он ушел в какое-то железнодорожное училище и теперь водит тепловозы.
— Сколько лет, сколько зим! — сказал Николай, входя в комнату и играя мускулами рук. — Окно у меня в графике, дай, думаю, загляну, — рассеянно продолжал он, подвинул стул, потянул на коленях узенькие брючки.
— Садись, садись, Коля, — засмеялась Зоя, разглядывая его модную прическу. — Рассказывай, как ты там?
Николай перекинул ногу на ногу. Катает теперь по стальным путям в разные стороны, и два и три дня в рейсе, — в дорогах течет, в общем, жизнь. Заработки хорошие, можно бы еще. Да зачем? В дороге времени не замечаешь. А вот когда свободный, скучно. Ребята из школы, понятно, кто куда рассыпались. В депо у них была компания, да ему не понравилось: там все парами, и, если ты один, ты вроде только мешаешь.
— Чего же ты такой?
— Да вот уж так, сам не знаю… В кино, бывает, сходишь, театр разные постановки показывает. У нас в депо насчет культпоходов крепко поставлено. Как новая вещь — бегут, записывают. Можно быть в курсе. Семейные — те страх как любят стаями по театрам. А я, да и другие холостяки из депо, равнодушны.
— Отстаешь от жизни, Коля.
— Уж так получается, — вздохнул снова Николай. — Вот у тебя, наверно, другое, ты, наверно, все успела посмотреть.
— Да что ты! Ничего почти не вижу.
— Почти? Значит, кое-что видишь?
— Ну, пустяки какие-нибудь. Кино там разве, но тоже редко.
Николай удовлетворенно кивнул головой и снова стал рассказывать про депо. Агитируют его там десятый класс заканчивать. Чтобы потом на инженера готовиться. Ему пока это не светит. Ему пока и тут хорошо. Хоть заработок, хоть условия — лучше не надо. Тепловоз — это тебе целая лаборатория, вполне чистая работа, можешь каждый день нейлоновую рубашку надевать, не то что на паровозах. Он сейчас в помощниках ходит, но через годок, говорят, станет машинистом. Через годок — это уж точно, а может, еще и пораньше. У него по жизни свой план есть — стать машинистом, чтобы самостоятельность, чтобы ты как хозяин, потом посмотрит — можно и дальше, никто не помешает. У них организация богатая. Каждый год квартиры дают. Кто женится — сразу ключи ему, иди оформляй свой семейный уют. Он, если бы захотел, давно квартиру получил бы. Да ни к чему она, потому как разными удобствами редко придется пользоваться — все в рейсах. А старики привыкли к своему дому, их оттуда и домкратом не сдвинешь. Привыкает человек, как растение: где его посадили, где ухаживали, попробуй вытащи.
— Уж это верно.
— Уж это точно.
Николай придвинул свой стул вплотную к комоду, протянул руку к приемнику.
— Ну, я все размотал про себя, — произнес он, настраивая приемник на короткие волны. — Какие у тебя события?
— Все по-старому. Вчера прилетела, завтра улетаю.
— Опять в Москву?
— В Москву.
В приемнике глухо треснуло, зашипело, потом, все более проясняясь, поплыла музыка — скрипки грустно выводили танго.
— Тридцатый
