Плач к небесам - Энн Райс

Тонио страшно покраснел. И услышал сквозь оцепенение, как Гвидо громко расхохотался.

Но она была так молода и совершенно не понимала, как могут быть истолкованы ее слова! Она вообще не могла находиться здесь одна, без графини! Стоит только посмотреть на нее, на точеную фигурку, на округлости грудей, так жестоко стиснутых кружевным краем корсажа…

Он чувствовал, как полыхает лицо.

– О, это было бы просто чудесно! – воскликнул Гвидо. – Ты ездила бы с нами повсюду, и повсюду появлялись бы портреты кисти великой Кристины Гримальди, и твоя слава гремела бы по всей Европе. Скоро нас стали бы приглашать петь лишенные слуха или даже абсолютно глухие люди только потому, что им захотелось бы, чтобы ты увековечила их в масле или пастели!

Она засмеялась, чуть покраснев, и легонько тряхнула волосами. Ее белая шея была влажной, и кудряшки колечками прилипали к щекам.

– Графиня тоже ездила бы с нами, – с оттенком притворной скуки в голосе продолжал Гвидо, – и мы путешествовали бы все вместе.

– Разве это не было бы прекрасно? – прошептала она, внезапно погрустнев.

Тонио сообразил, что все это время просто пялился на нее, как невежа, и быстро отвел глаза. Он пытался думать, пытался сочинить хоть какую-нибудь короткую фразу. Но что он мог ей сказать? Вся их теперешняя болтовня больше подходила легкомысленным дамам, склонным к адюльтеру, а в этой женщине было что-то чистое и серьезное. Совсем недавно овдовевшая, она походила на бабочку, выбирающуюся из кокона.

А еще из-за своей хрупкости она казалась совершенно чужеродным созданием, в ней было что-то утонченно-экзотическое.

Тонио снова поднял на нее взгляд – потому что не мог не смотреть – и, даже не глядя на Гвидо, почувствовал некоторую перемену в его настроении.

– Но если отвечать на ваш вопрос серьезно, синьор Трески, – сказала она в той же простой манере, – я сняла мастерскую на площади Испании. И собираюсь там жить. Гвидо был так любезен, что согласился позировать мне и терпел, пока я возилась с освещением.

– Да, нам пришлось перемещаться с места на место каждые пять минут или около того, – притворно пожаловался Гвидо. – И развешивать по стенам десятки картин. Но это действительно отличная студия. Когда буду чувствовать себя усталым и раздраженным, смогу ходить туда пешком и смотреть, как Кристина работает.

– Да, обязательно! – явно обрадовалась она. – Ты должен приходить в любое время. И вы должны приходить, синьор Трески.

– Милая моя, – сказал вдруг Гвидо, – не хочу тебя торопить, но если ты еще хочешь впустить сюда своих служанок и поднять наверх сундуки и чемоданы, нам нужно уходить немедленно, а то потом будем спотыкаться в темноте.

– Да, ты прав, – ответила она. – Так вы придете завтра, синьор Трески?

Какое-то мгновение Тонио молчал. А потом промычал что-то, означавшее как будто бы согласие. Но тут же быстро спохватился и, запинаясь, пробормотал:

– Я не могу. Не могу. Я имею в виду, синьора, что… Я благодарю вас, но мне надо заниматься, ведь осталось меньше месяца до премьеры.

– Понимаю, – мягко ответила она. И, еще раз лучезарно улыбнувшись ему через плечо, извинилась и вышла из комнаты.

Тонио мгновенно оказался у двери. Он был уже на садовой дорожке, когда Гвидо схватил его за руку выше локтя.

– Я бы сказал, что ты был очень груб, если бы не предполагал, что на то есть причина, – серьезно сказал маэстро.

– И какая же это причина? – спросил Тонио сквозь зубы.

Ему показалось, что Гвидо сейчас взорвется от гнева. Но тот лишь сжал губы и прищурился, словно сдерживая улыбку.

– Ты хочешь сказать, что сам себя не понимаешь?

10

Последующие три дня Тонио занимался с раннего утра до поздней ночи. Дважды он порывался покинуть дворец, но тут же менял свое решение. Гвидо уже передал ему все для него написанное, и теперь Тонио должен был работать над мелизмами, готовясь варьировать арии бесконечное число раз. Ни одно исполнение на «бис» не должно звучать точно так же, как предыдущее. Тонио нужно было быть готовым к любому требованию момента или к любому изменению настроения слушателей. Поэтому он оставался дома, обедал, не отходя от клавесина, и работал, пока не валился в постель.

Слуги между тем собирались у дверей его комнаты, чтобы послушать пение, часто доводившее Паоло до слез. Даже Гвидо, который обычно оставлял Тонио днем одного и навещал Кристину Гримальди в ее мастерской, как-то перед уходом остался послушать еще несколько тактов.

– Когда я слышу, как ты поешь, – вздохнул маэстро, – я не боюсь самого черта в аду.

А Тонио нисколько не обрадовался этому замечанию. Оно напомнило ему о страхах Гвидо.

Однажды, прямо посреди арии, Тонио вдруг прервал пение и рассмеялся.

– Что случилось? – удивился Паоло.

Но Тонио смог лишь покачать головой.

– Там собираются быть все, – прошептал он. На миг закрыл глаза и, резко вздрогнув, снова засмеялся.

– Не говори об этом, Тонио, – с отчаянием в голосе произнес Паоло и стал кусать губу. Ему страстно хотелось услышать от Тонио что-нибудь ободряющее. Слезы были готовы брызнуть из его глаз.

– Почти как публичная казнь, – пояснил Тонио, успокоившись. – В том случае, если все пойдет наперекосяк. – Он снова тихо рассмеялся. – Прости, Паоло, ничего не могу с собою поделать. – Он старался быть серьезным, но у него не получалось. – Там будут все, абсолютно все.

Он опустил сложенные руки на клавиатуру и затрясся от неслышного смеха. Только теперь он понял, что на самом деле означает дебют. Это великое приглашение пойти на риск самого ужасного публичного провала, какой только возможен в жизни.

Он перестал смеяться только после того, как увидел страдание на лице Паоло.

– Ну, давай работать, – сказал он, открывая ноты, – и не обращай на меня внимания.

Однако на четвертый день, ближе к сумеркам, все звуки у него в ушах стали походить на шум. Тонио не мог больше ничего делать. И оценил, в чем достоинство напряженных занятий: тебе не нужно думать, тебе не нужно ни о чем помнить, ни о чем размышлять, ничего планировать и вообще о чем-либо беспокоиться.

Когда кардинал, которого он не посещал уже более двух недель, неожиданно прислал за ним, Тонио встал из-за клавесина с тихим возгласом, выдававшим легкое раздражение. Никто его не услышал. Нино уже раскладывал перед ним одежду. Для визита к кардиналу полагались красный бархатный камзол и шитый золотом жилет. Кремовые бриджи и белые туфли с высоким сводом, которые должны были сильно натереть ему ступни, чтобы кардинал мог с любовью касаться этих натертостей.

Тонио казалось невероятным, что он сможет сейчас доставить удовольствие его преосвященству. Но ведь бывали случаи, когда он отправлялся к нему и более усталым и это не мешало обоим получать наслаждение.

Лишь приблизившись к дверям, ведущим в покои кардинала, он вдруг сообразил, что сейчас еще слишком рано для свидания. Дом все еще был полон духовных лиц и праздно шатающихся господ. Тем не менее вызван он был не куда-нибудь, а в спальню.

И, едва войдя в комнату, он понял: что-то случилось.

Кардинал в церемониальной одежде, с серебряным крестом на груди, сидел за письменным столом, положив руки на раскрытую книгу. Перед ним горели две свечи.

Выражение лица у него было на редкость просветленное; в нем читалась та восторженная очарованность, какой Тонио не замечал уже несколько месяцев.

– Присядь, мой красавец, – пригласил его преосвященство и знаком велел слугам выйти.

Дверь закрылась. Тишина сомкнулась вокруг них, как на берегу после отлива.

Тонио, поколебавшись, поднял взгляд. Он увидел, что серые глаза Кальвино наполнены бесконечным терпением и удивлением, и почувствовал первый сигнал тревоги. Смутное ощущение неотвратимости стало медленно охватывать его еще до того, как кардинал заговорил.

– Подойди сюда, – прошептал он, словно подзывая дитя. Тонио к тому времени погрузился в какое-то царство грез, которое нельзя было бы даже назвать мыслью, и теперь медленно встал и двинулся к Кальвино, который тоже поднялся со своего кресла. Они встали друг перед другом, почти глаза в глаза, и кардинал расцеловал его в обе щеки.

– Тонио, – молвил он мягким, доверительным тоном, – в этой жизни для меня существует только одна страсть: моя любовь к Христу.

Тонио улыбнулся:

– Я очень рад, мой господин, что вам больше не приходится раздваиваться.

В отблесках пламени свечей глаза кардинала приобрели ореховый оттенок. Прежде чем ответить, он слегка прищурился, точно изучая Тонио:

– Ты говоришь искренне?

– Я чувствую любовь к вам, мой господин, – сказал Тонио. – Так как же я могу не желать вам добра?

Кардинал с гораздо большим вниманием встретил эти слова, чем ожидал Тонио. На миг Кальвино отвернулся в сторону, а потом дал Тонио знак снова сесть. Тот смотрел, как его преосвященство усаживается за письменный стол, но сам остался стоять, сцепив руки за спиной.