Танго старой гвардии - Артуро Перес-Реверте

— А зачем вы мне это все рассказываете? — спросил Макс.

— А затем, что у вас с этим кораблем много общего. Фрахтовщики уверены, что он пойдет своим курсом на Балеарские острова, и даже не подозревают, что прибудет он в Валенсию — если только не произойдет чего-то экстраординарного. Вот как раз сейчас я убеждаю капитана и главного механика, что для них будет гораздо выгодней — во всех смыслах — перейти на сторону республики… Как видите, сеньор Коста, вы — не единственный предмет моих забот.

— Я по-прежнему не понимаю, зачем вы это рассказываете.

— Затем, что это правда. И за тем, что я уверен: в приливе разумной откровенности вы при случае перескажете это своим итальянским друзьям.

Макс снял шляпу, провел рукой по волосам. Несмотря на плотные тучи над морем и на восточный бриз, его вдруг опахнуло неприятным жаром.

— Я так понимаю, вы шутите.

— Вовсе нет.

— А это не сорвет операцию?

Мостаса уставил ему в грудь мундштук трубки.

— Дорогой друг! «Это», как вы выразились, — часть операции. Берегите здоровье, а мне предоставьте все остальное… От вас требуется только одно: оставаться таким же славным малым, хранящим верность тем, с кем имеет дело, и желающим отделаться от этой докуки… И никто не вправе будет упрекнуть вас ни в чем. Уверен, итальянцы оценят вашу откровенность так же высоко, как оценил ее я.

Макс глядел на него недоверчиво.

— А вам не приходило в голову, что у них может возникнуть желание вас убрать?

— Как же не приходило?.. — Мостаса засмеялся сквозь зубы как над чем-то совершенно очевидным. — Издержки профессии.

Он вдруг замолчал с видом почти задумчивым. Минуту рассматривал сухогруз у пирса, потом вновь обернулся к Максу. Галстук-бабочка не вязался с его улыбкой, которая больше пристала бы пронырливому и дошлому сыщику, знающему все тайные притоны.

— Случается порой, особенно в делах такого рода, — добавил он, дотронувшись до шрама на нижней челюсти, — что умирают другие. Потому что я, скажу без ложной скромности, тоже могу быть опасен… А вам, к примеру, никогда не доводилось представлять для кого-то опасность?

— Едва ли…

— Жаль-жаль, — Мостаса вглядывался в него с каким-то новым интересом, словно сумел заметить нечто такое, что раньше ускользало от его внимания. — А знаете, я кое-что угадываю в вашем характере… Кое-какие потаенные свойства…

— Да мне нет необходимости представлять опасность. Предпочитаю улаживать дела миром, и мне это удается.

— И что же, всегда так было?

— Посмотрите на меня — и убедитесь.

— Завидую вам. В самом деле, завидую. Как бы мне хотелось быть таким.

Мостаса дважды попыхтел трубкой, но увидев, что она не раскуривается, вынул ее изо рта и обескураженно заглянул в чашечку.

— И вот еще что расскажу вам… — продолжал он, ощупывая карманы. — Случилось мне как-то ночь напролет беседовать в купе спального вагона с одним господином. Весьма изысканного вида и прекрасных манер. И, кроме того, очень симпатичным. Вы мне его чем-то напомнили… Так вот, мы с ним чудесно поболтали. А в пять утра я взглянул на часы и счел, что узнал достаточно. И тогда отправился в коридор выкурить трубочку, а некто, ожидавший снаружи, вошел в купе и выстрелил моему милому и воспитанному соседу в голову.

Он достал спички и принялся очень сосредоточенно раскуривать трубку.

— Чудесно, а? Как, по-вашему? — спросил он, помахивая спичкой, чтобы погасить ее.

— Не знаю, что вы имеете в виду.

Мостаса, выпуская один за другим несколько густых клубов дыма, остро глянул Максу в лицо.

— Вы что-нибудь знаете о Паскале? — спросил он неожиданно.

— Не больше, чем о шпионах.

— Был такой философ… Полчища мух, писал он, выигрывают битву.

— Я не понимаю, о чем вы.

Мостаса состроил на лице улыбку — одновременно уважительную, насмешливую и печальную.

— Я вам завидую. Правда. Как, наверное, хорошо быть третьим лицом, ко всему безразличным, и любоваться пейзажем. Находиться между друзьями-фашистами и мной… Делать вид, что искренен со всеми, не принимать ничью сторону и потом спать крепко и сладко. Одному или с кем-нибудь — в такие подробности я не вдаюсь… Но спать покойно и глубоко, что называется, без задних ног.

Макс начал терять терпение. Ему очень хотелось ударить в эту ледяную, абсурдно сообщническую улыбку, скользившую по губам, которые оказались в трех дюймах от него. Однако он знал, что обладатель ее при внешнем тщедушии — не из тех, кого можно ударить безнаказанно.

— Послушайте, — сказал он. — Скажу вам прямо…

— Давно пора. Ну-ну, смелей.

— Ваша война, ваши корабли, ваши письма от графа Чиано — на все на это мне, извините, на…ть.

— Высоко ценю вашу откровенность, — признался Мостаса.

— Мне до этого дела нет. Видите эти часы? Этот костюм, сшитый в Лондоне? Этот парижский галстук? Мне все эти вещи не с неба упали. Дались с большим трудом, как и умение их носить. Я собственной кровью и потом добился всего и попал сюда. А теперь, когда наконец попал, оказывается, что нашлось немало охотников так или иначе лишить меня всего.

— Понимаю… Ваша Европа сулит прибыль и тешит самолюбие, а теперь она блекнет и сохнет на глазах, как сорванный ландыш.

— Ну так дайте же мне время, черт вас всех возьми! Дайте еще пожить всласть!

Мостаса, казалось, отстраненно размышлял над услышанным.

— Да, — выговорил он наконец. — Вы отчасти правы.

Опершись о балюстраду, Макс склонился над портом и вздохнул так глубоко, словно хотел набрать в грудь как можно больше морского воздуха. Прочистить легкие. Вдалеке, на прибрежных скалах за Ла-Резерв можно было различить дом Сюзи Ферриоль и другие виллы, белыми и охряными пятнами усеявшие зеленые склоны горы Борон.

— Вы все скопом втянули меня в какую-то пакостную историю, — сказал он. — И единственное, чего я хочу, — поскорее разделаться с этим. И навсегда потерять вас из виду.

Мостаса сочувственно пощелкал языком:

— Вынужден вас огорчить. Потерять из виду не получится. Мы — это будущее, точно так же, как машины, самолеты, красные флаги, черные, голубые или коричневые рубахи… Вы опоздали на праздник приговоренных к смерти. Где-то здесь, очень близко, — он показал черенком трубки на тучи, продолжавшие копиться над морем, — формируется ураган. Он сметет на своем пути все, ничего прежнего не оставит. И мало тогда будет вам проку от парижских галстуков.

— Не знаю, я ли отец Хорхе, — говорит Макс. — И на самом деле выяснить это я не могу.

— Разумеется, не можешь, — отвечает Меча Инсунса. — Располагаешь только моим словом.