Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

Панфилов. Ау меня есть потрясающий снимок, который я получил по случаю: разглядел его среди бумаг на одном редакционном столе и попросил отдать его мне – ведь, говорю, вы все равно его потеряете. И они отдали. Там есть как раз все то, о чем ты сейчас говорил, есть все, но при этом взгляд не страшный и не демонический…

Тарковский. Улыбка? Да?

Панфилов. Да. Скорее улыбка. Снимок сделан в Свердловском зале, где они обычно проводили заседания Политбюро. За пределом снимка чувствуется стол, а за столом три человека: Жданов, Ворошилов и Сталин. Ворошилов, если смотреть на снимок, находится справа, а Жданов слева. Сталин в центре между ними, рука в кармане, и все они смотрят в одном направлении. Смотрят слева направо – для выступающих трибуна всегда справа. То есть на трибуне кто-то находится…

Тарковский. …неизвестнокто…

Панфилов. Первое впечатление от фотографии: у Сталина глубокий взгляд хозяина, который пристально и внимательно смотрит на выступающего, и взгляд его говорит: «Ну-ну, продолжай, говори-говори теперь-то всем все ясно, а не только мне». То есть ясно, что человек этот приговорен.

Тарковский. Понятно…

Панфилов. Ворошилов – с таким взглядом доброго холуя, понимаешь?

Тарковский. Он еще как бы не понимает ближайшую судьбу выступающего?

Панфилов. Нет! Все понимает! И даже сострадает как-то: ведь сгорел человек! А помочь ему уже ничем нельзя!

Тарковский. Значит, так: «Помочь я тебе не могу, но что же ты наделал, что же ты наделал?» Так? «Простецкий» такой был человек, этот Ворошилов, да?

Панфилов. А у Жданова лицо грызуна, хищника, ему хорошо и приятно, что кто-то сгорел. Как же, мол, ты так? Ведь вчера собирались, договаривались, а теперь что же? Теперь ничего уже не поделаешь… Сам виноват! Понимаешь? Какой снимок грандиозный!

Тарковский. Кстати, у меня дома есть полное собрание сочинений Сталина. А вот моя записная книжка: так у меня в каждой из записных книжек вклеен портрет Сталина…

Панфилов. Ты молодец какой!

Тарковский. Потому что я не должен все это забывать… Мы должны помнить об этом все время…

Панфилов. Да уж! Ух-ух-ух! Мне надо бы копию этого снимка сделать, чтобы однажды он вовсе не исчез с лица земли… Глядя на этот снимок, становится понятно, как это все тогда происходило, возникает образ времени!

Тарковский. Безусловно! Фотография великая вещь!

Панфилов. Схватывает время, фотография все проницает в нем. Фотографию можно анализировать, потому что она обладает своей собственной раскрывающей способностью, понимаешь?

Тарковский. Если фотография фиксирует правду, тогда она становится…

Панфилов…Искусством.

Тарковский. Нет, в отдельных случаях, когда что-то получилось особенно удачно.

Панфилов. Вот фотография, о которой я тебе рассказал: это скромнейший снимок, очень низкая, неконтрастная гамма, сделанный с очень среднего негатива, и… Изумление! Изумление подчеркивается тем, что изображение совершенно объективно: никто не шаманил, не искал лучшую бумагу. Просто так кто-то щелкнул, схватив момент. Кто-то другой отпечатал этот снимок и отбросил в сторону, и он завалялся среди бумаг… Ух, как здорово! Могуче! Пожалуй, я тоже возьму этот снимок себе в записную книжку: там у меня сейчас мама, Инна, дети, и все… Надо и эту фотографию положить…

Тарковский (хохотком). А как же?

Панфилов (меняя тему). А этот ленинградский мальчик Сокуров – он сейчас без работы, да?

Лариса. Сейчас ему дают делать картину…

Тарковский. Да. Вспомнил. Ему, кажется, дают сейчас возможность сделать фильм по Шоу «Дом, где разбиваются сердца»… Но вот этого я вообще не понимаю: почему этот настоящий русский мальчик, поэт, должен вдруг делать Бернарда Шоу (?!)… Мне это совершенно неясно… Ты знаешь, Глеб, а ведь у меня была мечта сделать фильм по Достоевскому… Была такая задумка! И заявка была написана, которая уже много лет лежит у Ермаша… А он не дает мне делать этот фильм… НЕ РАЗРЕШАЕТ! А? А дает делать фильм о Достоевском Зархи с явной целью, конечно, закрыть эту тему для меня. То есть главное – не позволить мне, даже ценой разрушения самой темы Достоевского. Но зато, когда я нахожусь здесь, то мне неожиданно звонит Ирина Александровна с сообщением, что у них есть договоренность с Понти о совместной работе над фильмом о Достоевском, о его жизни. Но я соглашусь на это только с одним условием…

Панфилов. Слово за слово, конечно, но факт в том, что Зархи все же сделал «26 дней из жизни Достоевского», действительно разменяв тему, понимаешь?

Тарковский. Ну, а я сделаю «27 дней…».

Все хохочут.

Панфилов. Ас Понти ты повторишь то, что хотел делать раньше?

Тарковский. К сожалению, не думаю, что с Понти мне удастся это сделать…

Панфилов. То есть, сделаешь ли ты просто нормальную картину или… Ой, а это какой чай? Грейп, да? Я чувствую, что здесь грейп…

Тарковский. Да, здесь грейп и еще всякая смесь…

Лариса. Манго еще!

Панфилов. Потрясающе! Потрясающе!

Тарковский (тяжко вздыхая). Хороший чай, да?

Панфилов. Просто роскошный чай!.. Ну, ребятки, большое вам спасибо… Очень интересно было поговорить…

Тарковский. Да, и мне самому было… Я ведь ни с кем здесь на эту тему не разговаривал… Как все это странно… И как ужасно, что все у нас, Глеб, происходит после дикого долголетнего кровопролития… Так у нас все, к сожалению…

Лариса. Странно… но почему все так?

Тарковский. Да потому, что никакой закономерности ни в чем нет – наоборот, все происходит вопреки здравому смыслу…

Панфилов. Точно: вопреки… вопреки…

Тарковский. Мы договорились, Глеб, только об одном: жизнь управляется не законами, а исключениями из этих законов – вот так! НАРУШЕНИЕ закона имеет решающее значение для развития событий…

Панфилов. Странно, но действительно что-то стоящее, настоящее создается в нарушении чего-то… Вот ты чему-то сопротивляешься, а сопротивления не было бы, если бы ты шел в одном ряду, плыл в общем потоке, но стоящее хоть чего-то возникает в зоне этого самого нарушения. Но потом постепенно самое новое воспринимается закономерным – вот и весь процесс! Но если человек все же решился однажды на этот путь, то он обречен, понимаешь?..

Тарковский (вяло). Ну да…

Панфилов. Я вот задумывался над смыслом поговорки «Правда хорошо, а счастье лучше»! Ну а если человек обречен?! Тогда это оказывается верным только в общем случае…

Тарковский. Нет, мне кажется, что счастье и правду нельзя противопоставлять..

Панфилов. Это зависит от того, ЧТО человек считает счастьем. Если человек считает для себя счастьем говорить правду и только в этом испытывает счастье, то эти понятия естественно сливаются воедино. Но в обычном житейском смысле эти понятия расходятся, распадаются на противоположности: тот, кто ищет правду, тот несчастен, а счастлив тот, кто вопреки правде умеет говорить и делать то, что нужно… По крайней мере именно так обстоит дело в нашей области. Доказывать тут нечего, все очевидно. Есть люди, которые органически не могут врать, понимаешь? А художник?