Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Петр внедрил в российское законодательство два радикально новых принципа, что почти сразу же отразилось и на ходе судебных дел. Духовный Регламент 1721 года вводил наказания для «противляющихся упрямцов», которые подвизались под видом кликуш. Этот первый проблеск просвещенческого секуляризма хорошо согласуется со старым утверждением о чрезмерной поспешности модернизации, проводившейся в России на протяжении XVIII века[518]. Введение Петром другого принципа, обычно ассоциирующегося с более ранней, допросвещенческой мыслью, выглядит менее логичным и заслуживает подробного рассмотрения. В Артикуле Воинском 1716 года содержалось законодательное новшество: помимо причинения вреда, «чернокнижец» виновен еще и в том, что «с диаволом обязательство имеет» [Софроненко 1961: 321–323; Ryan 1998: 65][519].
Введение в законодательство понятия договора с Сатаной немедленно отразилось на судебных заседаниях. Ранее судьи ограничивались тем, что задавали насущные, земные вопросы: кто учил подсудимого колдовству, кого учил он, на кого наводил порчу? В XVIII веке вопросы становятся более разнообразными. Так, например, на допросе в Духовной консистории вдову Катерину Иванову вынуждали признаться, что она собиралась «иметь от христианства отвержение и сообщение с теми диаволами» [Смилянская 2003:96]. Подкрепленные убедительными доводами в виде горячих клещей, кнута, дыбы и пытки водой, такие вопросы, с большой степенью вероятности, влекли за собой соответствующие признания. Число «сатанинских» дел было по-прежнему невелико, но они становились все более частыми и все более тесно связанными с воображаемым договором. Е. Б. Смилянская перечисляет дела начала XVIII века, которые, со всей очевидностью, являлись сатанинскими: отречение от Бога, матери и отца (1723); богоотступничество (1727; 1737 и другие годы); отказ от поклонения святым образам и намерение «младенца отдать крестить отцу ево Сатанаилу» (1740). Позднее в том же столетии были зафиксированы еще более развернутые и подробные дела, напоминающие западные, включающие договор с последующим целованием Сатаны в заднюю часть и великолепное письмо «всещедры и великии князю Сатанаилу», посвященное тому, как «предаться Сатане» [Смилянская 2003: 84–86,129,130,134–135][520]. Так же как до этого в Европе, вырванные и преданные гласности признания способствовали тому, чтобы новая парадигма колдовства не только отразилась в текстах правового характера, но и укоренилась в народном воображении.
Пронзительной иллюстрацией того, как миф проникал в народное сознание, служит прискорбное дело 1759 года – архивист XIX века озаглавил его так: «Дело о солдате Кроншлотского гарнизонного полка Семене Попове, отрекшемся от Бога и отдавшем душу дьяволу». Сын провинциального дьякона, Попов уже в юности был замечен в способности к письму. В своем пространном признании он утверждает, что на него обратил внимание сперва местный архиепископ, затем митрополит, проследившие за тем, чтобы юноша учился в лучшей семинарии и получал хорошие должности в центрах епархий. К сожалению, Попов предался пьянству и, не успев осознать, что произошло, был расстрижен, после чего влачил жалкое существование гарнизонного солдата.
…Он мог получить себе через дьявола богатство и чрез то богатство отбыть от военной службы. И для того принял решение отрещись от бога и отдатца дьяволу и в уверение дать ему богоотменное письмо чего для его особо учал <нрзб.>. И в том месте разрезав ножем правую свою ногу, и напустил крови в пузырек означенное богоотменное письмо такое:
Аз, раб Семен, отрицаюся бога сотворившаго и вся рукою ево создавшаго, и предаюся тебе моему владыце дьяволу, не токмо с телом и з душею моею. Егда будет пришествие Христово, то имяноватися создателем ево не должен во уверение, изверчить от христянства. Семен рукою моею подписался.
И по написанию того письма, хотел он Семен дошед в пустое место то письмо читать и дьиавола к себе призывать чего ради от ратние [службы].
К его несчастью, дьявол не только не принес ему богатства и не освободил от военной службы, но даже не потрудился предстать перед ним. Это побудило злополучного солдата раскаяться в содеянном. На следующий день он взял письмо, написанное его собственной кровью, и явился с повинной к офицеру своего полка, приписанного к Кронштадтскому гарнизону. Далее его препроводили в Петербургскую духовную консисторию для допроса. Рассмотрев представленные свидетельства, консистория, руководствуясь соображениями милосердия и духом Просвещения, вынесла приговор: бить кнутом и заковать в цепи для исправления. Грубо нацарапанное письмо к «владыке дьяволу» – выцветшие коричневые строки вполне могли быть написаны кровью – до сих пор хранится в консисторских материалах по этому делу[521].
Помимо печального исхода, одиссея Попова иллюстрирует разрыв в системах верований, наступивший под влиянием нового законодательства. В своей работе о мифологии, окружавшей колдовство в Европе XV столетия, Ричард Кикхефер указывает, что насаждение сверху новых представлений о магии привело к хаотическому выбору жертв обвинений в колдовстве, так как она не соответствовала существующим принципам выявления предполагаемых колдунов. То же самое произошло и в России после введения системы, позаимствованной с Запада. Если в предыдущем столетии вышестоящие обвиняли нижестоящих или же обвинениями обменивались равные по своему положению, то в первой половине XVIII века, по наблюдению А. С. Лаврова, обвинения чаще всего шли «снизу вверх» – в частности, крепостные нередко доносили на хозяев [Лавров 2000].
В этой новой, нестройной системе дьявол играл все возрастающую роль, но нельзя с уверенностью утверждать, что даже после петровских реформ магию рассматривали как «бесовское» явление. Интересно отметить, что петровские артикулы давали нечеткое определение магии. К примеру, первая статья Артикула Воинского гласила: «Наказание сожжения есть обыкновенная казнь чернокнижцам, ежели оный своим чародейством вред кому учинил, или действительно с
