Проигравший.Тиберий - Александр Филимонов

Германику вскоре доложили, что во время его отсутствия Планцина с Мартиной несколько раз заходили к нему в дом, разговаривали с Калигулой, дарили ему разные безделушки. Само по себе это выглядело вполне естественно: почему бы жене губернатора не зайти в дом наместника, чтобы поиграть с его очаровательным сыном? И Германик не очень обеспокоился — главным образом потому, что ему некогда было задумываться о таких мелочах.

А через некоторое время Германик заболел.

Он сразу понял, что отравлен, — и лучшим подтверждением догадки стал внезапный отъезд Пизона с женой. Губернатор спешил покинуть Сирию. Что же гнало его, если не страх быть уличенным в преступлении?

Были и еще подтверждения. Когда Пизон, уже покинувший Антиохию, в одном из городов увидел, что жители выполняют обеты, принятые ими ради исцеления Германика, то велел своим ликторам разогнать всех — и людей, и жертвенных животных, приведенных к алтарям. Вскоре Пизон вынужден был остановиться, так как до него дошли слухи, что Германик поправляется.

Тому и вправду стараниями Агриппины стало лучше, но не надолго. Вскоре после того, как заболел муж, она заменила ему и повара и няньку, сама готовила еду и давала лекарства. Германик рассказал ей, что подозревает Пизона и Планцину, и болезнь его вызвана, как ему кажется, не одним ядом, а еще и колдовством. Агриппина не очень поверила в злую силу магических чар и продолжала лечить мужа старыми испытанными средствами от отравления — без конца промывала Германику желудок и обкладывала его тело листьями, вытягивающими из крови вредные вещества. Ему полегчало настолько, что он даже смог ходить. Но был очень слаб.

В колдовство Агриппина поверила, когда в спальне Германика появился неприятный запах. Она позвала слуг, приказала им выяснить причину зловония. И под одной из плиток пола обнаружились гниющие человеческие останки, а при них — свинцовая табличка с заклинаниями и именем Германика.

Она тут же приказала провести обыск во всем доме. Слуги простучали все стены, и в нескольких местах обнаружили тайники. Разобрали пол и нашли там столько доказательств организованного колдовского заговора, что у всех, кто их видел, волосы встали дыбом. Там были отрезанные человеческие головы — уже гниющие, с вытекшими глазами, высушенные кисти рук, на которых вместо ногтей были звериные когти, и повсюду — таблички или свитки пергамента с нацарапанным или написанным кровью именем Германика. Каким образом вся эта мерзость оказалась в доме, никто не знал и объяснить не мог. Слуги и сами выглядели потрясенными. Тем не менее к ним были применены строгие приемы допроса — вплоть до пыток. Однако ничего не добились — кроме того, что действительно Планцина с Мартиной не раз бывали здесь, играли с Калигулой, но ничего подозрительного слугами в их поведении замечено не было.

Германика перевели в другое помещение, а его дом вычистили от скверны, проветрили и заново освятили.

Но несмотря на все старания Агриппины и лекарей, Германику становилось все хуже и хуже. Ходить он уже не мог, страшно исхудал — его желудок больше не принимал никакой пищи, даже той, что готовила Агриппина. Он попросил, чтобы его вернули в его дом. Ему каждую ночь снится, сказал Германик, что он лежит в своей постели и ждет чего-то важного, что поможет ему узнать ответ на мучающие его вопросы. Желание Германика было выполнено, и он, уложенный на свою постель, стал тихо угасать в окружении друзей и близких.

Хотя тело больше не повиновалось ему, разум Германика сохранился прежним. Он лишь изредка впадал в забытье, но в остальное время сохранял ясность ума. Он, как заметили все присутствующие, стал рассуждать даже более здраво, словно перед смертью обрел мудрость и понял то, чего не мог понять и принять, когда был полон жизни.

В один из последних своих дней Германик, чувствуя приближение конца, обратился к друзьям.

— Даже если бы я умирал от раны, полученной в бою, — сказал он, — и тогда мои жалобы на богов были бы справедливы. Зачем они похищают меня еще совсем молодым у моей жены и детей? У моей отчизны, которой я не принес еще и малой доли той пользы, которой мог принести? Но я умираю не от германского копья, а от коварства Пизона и Планцины. Теперь я точно знаю, что это они извели меня. И я хочу, друзья мои, чтобы вы выполнили мою последнюю просьбу: расскажите моему брату Друзу и моему отцу Тиберию, в каких муках я заканчиваю свою жизнь. Вам предстоит подать в сенат жалобу и добиться расследования. Вы должны отомстить за меня, если любите своего Германика не только за высокое положение. Мою жену, внучку Августа, и моих детей покажите римскому народу — и сочувствие будет на вашей стороне. Поклянитесь, что сделаете это.

И друзья Германика, по одному, торжественно поклялись, что отомстят за него и позаботятся о судьбе Агриппины и детей. У многих на глазах были слезы — ведь они скорбели не только о потере друга. Вместе с Германиком умирали надежды на справедливость, надежды на будущее величие Рима. Рима, в котором все равны перед законом, никто не боится пасть жертвой ложного доноса и превыше всех богатств ставится гражданская доблесть. Рима, в котором не будет места таким людям, как Пизон и Планцина и их тайные покровители.

Потом Германик попросил друзей оставить его наедине с женой.

— Агриппина, — зашептал он, как только они остались вдвоем, — теперь я хочу у тебя принять клятву.

— Я готова, мой дорогой супруг".

— Поклянись, что выполнишь все, о чем я тебя попрошу.

— Мы с тобой одно целое, Германик, — сказала Агриппина. — Как я могу не сделать того, чего ты хочешь? Ведь это будет и моим желанием. Ах, милый, больше всего я хотела бы умереть вместе с тобой!

И она тихо заплакала, пожалуй, впервые перестав быть похожей на себя — ту Агриппину, которую знали все: мужественную и гордую, никогда не теряющую присутствия духа. Дожидаясь, пока она справится с собой, Германик молчал. Он берег силы.

— Вот что, жена, — наконец произнес он, видя, что Агриппина в состоянии его слушать, — ради наших детей пообещай мне, что ни единым словом не намекнешь Тиберию о том, что Пизон действовал по его указке.

— Какая разница — стану я намекать ему или нет? — Агриппина удивленно вскинула брови. — Его вина будет доказана! Твои друзья добьются осуждения Планцины и Пизона, а те расскажут, чье поручение выполняли, — хотя бы ради спасения своей шкуры!

— Друзья… — помолчав, сказал Германик, — Я уже начинаю жалеть о том, что просил их отомстить. За свои дружеские чувства ко мне они могут поплатиться когда-нибудь. Тиберий не станет терпеть в Риме людей, знающих, что я убит по его приказу. Его и Ливии. Но друзей моих я, к сожалению, защитить уже не смогу. А вот тебя, Агриппина, наших детей я должен защищать даже мертвый. Но если ты, жена, станешь хоть в чем-нибудь перечить Тиберию и Ливии, то и мое имя не спасет тебя.

— О Германик! В какие времена мы живем!

— Ты должна жить, Агриппина. Жить ради наших детей. Склонись перед Тиберием, склонись перед Ливией. Прости им все. Будь им покорна. Или они убьют тебя.

Он откинулся на подушки, отдыхая. Потом продолжал:

— Я всю жизнь был слепым дураком, Агриппина. Я верил в то, что служу великим целям, честно исполняя свой долг. Да ты и сама это знаешь. А на самом деле все мои труды да и не только мои, Агриппина, — служили одному: чтобы в Риме воцарились такие чудовища, как Ливия и Тиберий. Я мог пресечь это! Я мог открыть глаза Августу, если бы не моя слепота. Я мог бы двинуть армию на Рим и спросить с Ливии за смерть наших отцов и твоих братьев — если бы не моя слепая честность! А теперь поздно. Ты обещаешь мне сберечь себя и наших детей?

— Обещаю, мой муж, — сквозь слезы выговорила Агриппина.

Германик ничего не ответил, только кивнул облегченно и вновь откинулся на подушки, как будто потратил все силы на этот разговор.

Смерть пришла за ним через два дня.

Пизон узнал о смерти Германика, когда находился на острове Коса, недалеко от побережья Сирии. Он так обрадовался, что тут же устроил в храмах благодарственные молебны с жертвоприношениями. А Планцина, до этого дня носившая траур по умершей родной сестре, сразу переменила траурные одежды на самый свой красивый наряд и с одобрения мужа устроила званый обед, словно был праздник. Она даже хотела нанять музыкантов, но не получилось: никто не согласился играть для нее, даже за те большие деньги, которые она предлагала. Да и на сам обед мало кто пришел — Германика любили и оплакивали, а затея Планцины слишком сильно отдавала кощунством.

Пизон вознамерился вернуться в Сирию и снова занять место губернатора. Он отправил Тиберию письмо, в котором все факты изложил по-своему. Якобы он, будучи поставлен Тиберием на эту должность, всеми силами противодействовал коварным замыслам Германика отделить восточные провинции от Рима. Пизон, дескать, осуждал роскошь и разврат, составлявшие главную сущность жизни Германика, и тот, мстя Пизону за постоянные упреки, изгнал его из Сирии. Но теперь, как надеялся Пизон, он опять сможет туда вернуться и выполнять свой долг. Послание ушло в Рим, а бывший губернатор вскоре высадился на сирийском берегу.