Джойс - Алан Кубатиев

Цюрих по иронии судьбы во время войны стал мировым театральным центром. Кто только не приезжал туда; именно здесь Джойс встретил Макса Рейнхардта и увидел его версии «Сна в летнюю ночь», «Пляски смерти» и «Сонату призраков» Стриндберга, «Агамемнона» по Эсхилу, «Смерти Дантона» Бюхнера. Стриндберг, в то время считавшийся ровней Ибсену, ему не нравился — «за истерическими беснованиями нет никакой идеи». Однако спектакли он посмотрел все.

Деньги еще были, квартира пока не стесняла, но тут Джойсу пришлось испытать один из самых тяжелых для писателя ударов — у него жестоко обострились болезни глаз. Ирит, воспаление радужной оболочки, развился в синехию, сращение радужки с хрусталиком, а к ним добавилась еще и глаукома. Среди болезней, которые ведут к слепоте, она едва ли не первая. Подкрадывается почти незаметно, «бессимптомно», говорят врачи. Первый приступ был у Джойса сразу после нового переезда на Зеефельдштрассе, а за ним случился второй, долгий и мучительный. Он винил в этом что угодно, включая погоду, мучился болями, но оперироваться отказывался. В июне 1917-го он писал мисс Уивер, что чувствует себя лучше, хотя и лечится, но это была чистая бравада. Сильвии Бич потом, в Париже, он даже гордо говорил, что и у Афины была глаукома — все говорят о ее «серых глазах». Понемногу он опять стал читать и писать, временами снимал темные очки, но врачи, словно полиция, взяли с него обещание не уезжать — рецидив мог случиться в любое время. Заниматься «Улиссом» столько, сколько требовалось, Джойс тоже не мог, но упорно записывал хотя бы по нескольку строк. Затем его уложил острый тонзиллит, и доктора посоветовали ему перебраться в итальянскую Швейцарию, где климат мягче.

В этих болезнях было только одно, всем известное преимущество: Джойс, как ребенок, наслаждался волнениями и заботой близких. Теперь он вынужден был из-за глаукомы оставаться в затемненной комнате, где принимал гостей. Однажды в такой день у двери раздался звонок и почтальон вручил ему заказное письмо. Джойс ощупал конверт и попросил гостя, поэта Феликса Берана, вскрыть его и прочесть. Оно было от юридической фирмы и оповещало Джойса, что некий поклонник его творчества, пожелавший остаться анонимным, поручил им высылать ему чеки на 50 фунтов в течение мая, августа, ноября и февраля 1918 года, что в сумме составит 200 фунтов стерлингов. Фирма надеялась, что он примет этот дар и не потребует выяснять, кто даритель.

Джойс послал юристам свои книги с благодарственными надписями. Взамен пришло письмо о том, что эта поддержка будет продолжаться до конца войны, пока он окончательно не устроит свои дела. Солиситор также намекнул на то, что его благодетельнице чрезвычайно близко то, о чем он пишет в своих книгах, «его проникновенный дух, жгучая правда, сила и удивительная проницательность…». Значит, это была именно женщина.

Эзра Паунд отыскал ему еще одного мецената. В марте 1917 года Джон Куинн, нью-йоркский адвокат и любитель искусств, купил у него рукопись «Изгнанников», а также написал хвалебную рецензию на «Портрет…» для майского выпуска «Вэнити Феар». Тем временем Гарриет Уивер получила от Хюбша рукопись «Портрета…» и в феврале отпечатала 750 экземпляров английского издания, которое попросила отрецензировать Герберта Уэллса. Уговоры его подруги Ребекки Уэст сделали свое дело, и Уэллс опубликовал в «Нэйшн» очень одобрительный отзыв. Стивен Дедалус абсолютно реален и трагически схож с испытывающим такие же ограничения большинством ирландцев. Рождественский ужин даже Стерн не сумел бы описать лучше, а в целом это крайне примечательный роман, воплотивший отборную и неподдельную реальность. Уэллсу не понравились только некоторые обстоятельства, и среди них свифтовская поглощенность э-э, человеческими выделениями. На это Джойс ехидно заметил, что сограждане Уэллса, конечно, везде носят с собой ватерклозеты.

Неподписанная рецензия в «Таймс литэрари сапплемент» о «буйной юности, буйной, как юность Гамлета, полной дикой музыки» была работой Артура Клаттон-Брока, приятеля мисс Уивер, от нее узнавшего про Джойса. Дора Марсден рецензирует книгу в «Эгоисте» с интересными деталями о ходе публикации, подсказанными той же мисс Уивер. Не без этих усилий 750 экземпляров разлетелись еще до конца весны. Джойс был очень доволен собой, но иронизировал и над удачей, сочиняя насмешливые лимерики:

Жил бездельник по имени Стивен,Был он юн, странноват и наивен,Процветал он что надоВ вони жуткого ада,В который даже готтентот не поверил бы.

Несмотря на отличные продажи и поддержку меценатов, Джойс боялся нужды — переводил, писал рецензии, несмотря на то, что был не слишком внимательным критиком. Долго читал двухтомный роман и возмущался непонятностью, прежде чем сообразил, что читает второй том. «Изгнанники» все скитались от театра к театру. «Стейдж сосайети» получило их от Пинкера 27 января 1916 года, а 11 июля 1917-го отвергло. Затем они попросили пьесу опять и снова колебались, когда Джойс попросил Пинкера забрать ее. «Старейшина» общества Стердж Мур, попытавшийся переубедить соратников, был на его стороне, но большинство в труппе было категорически против «Грязного и Больного», как ее назвал один из актеров. В одном из писем Джойс утверждал, что пьесу приняли, но ставить не стали по настоянию Бернарда Шоу, нашедшего драму непристойной. Йетс был бессилен, Уильям Арчер просто ничего не сделал. А вот Мур начал понемногу разрушать стену.

Сколько бы сил ни тратил Джойс на хлопоты о своих старых книгах, новая затягивала его все глубже. Один из его учеников, Жорж Борак записал в дневник разговор, состоявшийся 1 августа 1917 года в кафе «Пфлауэн». Там Джойс сказал очень много из того, что проясняло замысел и даже построение романа.

«Одиссея», утверждал он, грандиознее, объемнее и человечнее, чем «Гамлет», «Дон Кихот», «Божественная комедия» и «Фауст». Фауст неприятен противоестественностью омоложения старика, Данте быстро утомляет — это все равно что наблюдать за «путем небесным солнца». Все самое прекрасное и человечное сосредоточено в «Одиссее». Джойс проходил Троянскую войну в школе, когда ему было двенадцать, и честно признался, что Улисс ему запомнился только своим предельным натурализмом. Когда он писал «Дублинцев», то намерен был назвать сборник «Улисс в Дублине», но передумал. А в Риме, дописав «Портрет…» уже наполовину, понял, что за ним должна последовать «Одиссея», и начал «Улисса». Теперь, в середине пути, Джойс твердо считал Улисса самым человечным персонажем всей мировой литературы: он не хотел идти на Трою; он знал истинную причину войны — месть за обиду Менелая была только предлогом для греческих торгашей, искавших новые рынки. Когда за ним явились посланцы, он пахал, но ему пришлось притворяться безумным тут же, на поле. Тогда хитрые и недоверчивые греки положили перед плужной упряжкой его двухлетнего сына. Проследите за красотой мотивации: во всей Элладе один-единственный противник войны, и он как раз отец. Перед Троей герои проливали кровь просто так. Они хотели длить осаду — Улисс возражал. Он и придумал уловку с деревянным конем. После Трои — уже никаких упоминаний об Ахилле, Менелае, Агамемноне. Лишь один человек не забыт: его путь героя только начался — это Улисс.