Белый шаман - Николай Шундик

Но теперь, когда всё закончилось благополучно, никто не сердился на Пойгина: отвага есть отвага, море не любит тех, кто боится его. Чаще всего так и бывает, что гибнет именно тот, кто боится.

Успокоившись, тынупцы уже собирались разойтись по своим очагам, как вдруг словно из-под земли вынырнул Вапыскат. Стоял он спиной к морю, не обращая внимания на брызги волн, и что-то кричал, воздев руки кверху. Люди невольно придвинулись к нему, пытаясь расслышать, о чём его речь. Пойгин тоже было шагнул в его сторону, однако Кайти остановила его.

– Не ходи. Он скажет тебе что-нибудь очень обидное. А может, даже устрашит тебя.

Но Пойгина, одолевшего могучие силы развороченной морской пучины, теперь было трудно чем-нибудь устрашить.

– Я его не боюсь! – сказал он Кайти, какой-то необычайно дерзкий и весёлый в своём бесстрашии. – Я его и раньше не боялся, а теперь тем более.

Гремел прибой. О чём-то кричал шаман, порой указывая на море. И был он обыкновенным смертным в сравнении с громадой бушующего моря, смертным и жалким. И Пойгину казалось, что никто здесь не верит в его сверхъестественную силу.

Часть четвёртая

Бежит, бежит река памяти, то плавно течёт, то вдруг заспешит на перекатах. Течёт река, на дне каждый камушек виден. В реке-то и вправду камушек, а в памяти – случай, событие, жизненный урок.

Пойгин встал с кровати, подошёл к столику, где лежали газеты, взял одну из них. Вот она, бумага с немоговорящими вестями. Всё в ней понятно и ясно. Одолел Пойгин грамоту, одолел и Ятчоля оставил далеко позади. Помнится, пристрастился Пойгин навязывать Ятчолю поединки в устном счёте. В школу иногда приходили чуть ли не все жители Тынупа – понаблюдать за невиданным поединком. «Идёмте скорей, – приглашали друг друга люди. – Пойгин опять делит с Ятчолем школьную доску».

Надежда Сергеевна проводила мелом черту на доске, на одной половине писала имя Пойгина, на второй – имя Ятчоля. Соперники подходили к доске. Учительница называла числа, которые надо было слагать, вычитать, делить или умножать. Те, кто наблюдал за поединком, имели право делать вычисления на бумаге, а Пойгин и Ятчоль – только в уме. Пойгин закрывал глаза и замирал на несколько мгновений, потом вскидывал руку. Надежда Сергеевна подходила к нему, и это был самый смешной момент. Пойгин прикладывал рупором руки ко рту и сообщал учительнице на ухо свой ответ, а Ятчоль пытался подслушать. Вытирая потное красное лицо, он досадливо морщился, закатывал глаза к потолку, иногда стучал себя кулаком по лбу, вероятно, для того, чтобы поострее работала мысль, наконец робко поднимал руку. Надежда Сергеевна наклонялась к нему. Ятчоль нашёптывал ей на ухо что-то невнятное.

– Громче, не слышу, – просила учительница. Ятчоль тянул время, бормотал что-то несуразное.

– Ну, хватит, – сердилась учительница, – пиши первым свой ответ.

Ятчоль и тут выкраивал время: вытирал доску, ронял мел, долго поднимал его. Наконец дрожащей рукой писал ответ. За ним то же самое делал Пойгин. Класс взрывался. Ятчоль вглядывался в лица насмешников и догадывался, что он проиграл. А тут ещё подходила к доске Надежда Сергеевна и перечёркивала неверный ответ. Увы, чаще всего перечёркнутым было то, что писал дрожащей рукой Ятчоль. А Пойгин, этот всесильный Пойгин, который, казалось, мог и моржа заставить летать, как гагару, никогда не ошибался. Что ж, оно и понятно – шаман!

– Пойгин – шаман! – кричал Ятчоль, стараясь пересилить шум, поднятый насмешниками. – Он не один считает. Ему помогают сразу сто духов!

– Ого, сразу сто! Ты, оказывается, духов считал, потому и ошибся.

– Я стал глуховат, – отчаянно искал выход из незавидного положения обескураженный Ятчоль. – Я не расслышал учительницу. Совсем не то, что надо, помножил. Немножко перепутал. Уши меня подвели.

– У твоих ушей плохая голова!

И опять взрывался класс от хохота.

– Давай ещё раз поделим доску! – входил в азарт Ятчоль.

– Давай поделим, – охотно соглашался Пойгин ко всеобщей радости.

Да, так было. Весело было. Но не всегда весело, случались и горести, и даже беды. Приезжал несколько раз Величко, настаивал на смене председателя артели, но тынупцы никого другого, кроме Пойгина, признавать не желали. Потом и Величко успокоился, убедившись, что Пойгин и грамоте научился, и артель его больше всех в районе морского зверя добывала и, что самое главное, больше всех ловила песцов, лисиц. Оленьи стада в Тынупской артели тоже из года в год увеличивались. Так что Величко оставил в покое Пойгина. Однако горе пришло с другой стороны: наступила такая пора, когда Пойгин окончательно убедился, что немочь невидимой росомахой преследует Кайти.

Как-то прибыл Пойгин с моря на моторной байдаре с богатой добычей и удивился, что его не встречает Кайти.

– Где Кайти? – чувствуя недоброе, спросил Пойгин у жены Мильхэра Кэунэут.

– Она в доме Ятчоля. Лежит на шкуре оленя и встать не может…

– Почему в доме Ятчоля?

– Она очень стыдила Мэмэль за грязь в доме. Потом рассердилась и стала всё там чистить и мыть.

Пойгин подбежал к дому Ятчоля, рванул дверь, едва не споткнулся о ведро с водой у самого порога. На полу валялась мокрая тряпка. Полы в двух комнатах уже оказались выскобленными и вымытыми. В одной из комнат лежала Кайти на оленьей шкуре, а с ней рядом сидела заплаканная Мэмэль. Пойгин упал на колени перед Кайти, всмотрелся в её обескровленное лицо.

– Что с тобой случилось?

Кайти слабо улыбнулась, едва слышно ответила:

– В груди почему-то не хватает дыхания.

– Ты что тут делала?

Кайти закрыла глаза, закашлялась.

– Она изгоняла грязь из моего дома и меня тоже заставила мыть и скоблить. – Мэмэль показала на мокрый подол своего платья.

– Зачем тебе нужно было изгонять грязь из этого дома?

Кайти долго молчала, не зная, что ответить. Потом попросила пить. Пойгин приподнял её голову, помог напиться.

– Вот, теперь… Легче стало дышать. Скоро пройдёт, – стараясь как можно глубже вздохнуть, сказала Кайти. – Обидно мне было… такой хороший дом и весь в грязи…

– Да, да, весь в грязи, – виновато повторила Мэмэль, выжимая мокрый подол. – Ятчоль выбросил столы, говорит, что выбросит и печь, установит полог, как в яранге.

– Запрети ему из дома делать ярангу! – обращаясь к мужу, воскликнула Кайти и даже приподнялась над шкурой. – Если бы у нас был такой дом… в нём всё, как солнце, от чистоты сияло бы…

– Ну почему, почему не вам отдали этот дом? Теперь на него и смотреть противно. Такая вот я грязнуля, – искренне казнила себя Мэмэль. – Если бы здесь жили вы – всё, всё было бы по-другому…

Пойгин горестно покачал головой, поднял жену на руки и удивился тому, что она стала лёгонькой, как ребёнок.

Кайти положили в больницу. А назавтра в Тынуп пришла страшная весть, что где-то там, далеко-далеко, ещё дальше того места, где стоит главный город Москва, рвётся с громом вражеское железо и полыхает такой огонь, что даже неба не видно.

Фашистов Пойгин назвал для себя росомахами. А их предводителя Гитлера представлял себе самой матёрой, разжиревшей на человеческой крови, самой вонючей и грязной росомахой. Пойгина ужасали документальные фильмы о войне, которые начали показывать и здесь, на Чукотке. Полыхали пожары, падали убитые, плакали осиротевшие дети… Однажды с экрана донёсся стон смертельно раненной женщины и плач ребёнка, на глазах которого умирала мать. Стон этот и плач потом преследовали Пойгина во сне, и он не мог отделаться от ощущения, что горе переступило порог его собственного очага, а это, в свою очередь, намного обостряло его тревогу за Кайти. Он часто приходил к ней в больницу и не мог скрыть своей подавленности.

Через два месяца Кайти вернулась домой и всё никак не могла насмотреться на маленькую Кэргыну, за которой всё это время присматривала Кэунэут. Пойгин наблюдал за женой и дочерью, а из памяти не уходили та умирающая женщина и обречённый ребёнок.

– Почему у тебя такой странный взгляд? – почти испуганно спросила Кайти. – Мне кажется… тоска съедает твои глаза…

Пойгин долго молчал, потом тихо сказал:

– Странно, это происходит где-то далеко-далеко, а я уже не могу смотреть на восход и заход… Не солнечное зарево, а пожары вижу.

– Такая у тебя душа, – печально сказала Кайти. – Не зря говорят, она у тебя намного обширней, чем надо бы одному человеку…

– Мне кажется, что даже звери чуют беду. Представляю, как вздыбливается их шерсть, и слышу, как глухо рычат они. Звери всегда чувствуют смерть…

И звёзды Пойгину казались глазами самой вселенной, которые порой с ужасом смотрели туда, где вершилось невиданное зло. Очеловечив в своём воображении природу, наделив её чувством великого сострадания к тем, кто был подвергнут насилию росомах, Пойгин тем' самым находил единственно верную меру всей громадности несчастья, и потому каждый выход его в тундру или море – это был уже выход на тропу волнения…