Ленин. Человек — мыслитель — революционер - Воспоминания и суждения современников

Нашего крестьянина Ленин никогда не размалевывал, не подкрашивал, в противовес отвлеченному народолюбчеству, но он видел в нем не только собственника, но и человека труда, столетиями несшего иго крепостников и царских опричников. Это понимание «двух душ», живущих в крестьянине, и дало возможность ему наметить диктатуру пролетариата в непременном союзе с крестьянством как основу тактики и практики коммунистов в переходный момент от капитализма к социализму.

На грани двух культур, двух миров лежит у Ленина Россия, между Европой и Азией: капиталистической Европой, в судорожных попытках стремящейся превратить в сплошные колонии страны Востока, и Азией, где зреет и неудержимо властно развивается и развертывается и вширь и вглубь борьба угнетенных против цивилизованных поработителей.

А нам говорят: «книжник, схематик, начетчик, — человек, который навязывает России порядки хорошие, но органически с ее жизнью не слитые!»

И дальше. Война и Ленин. Кто назовет человека, в ком война возбудила бы столько гнева, ненависти, презрения, такую силу отрицания, как это было у Ленина! Кажется, Степняк-Кравчинский писал, что в жизни каждого революционера бывает момент, когда все силы, мысли и чувства, все напрягается в одном высшем могучем, единоволющем порыве. Таким моментом была война для Ленина. Никогда столь крепко, сильно, непоколебимо, так страстно, так пророчески не звучал его голос, как в эти страшные годы. Это был и тот, и в то же время другой Ленин, гигантски выросший, титан и мятежный трибун и борец до конца. И теперь-то точно известно, что его голосом говорила прежде всего серая, шинельная, окопная Русь, изглоданная вшами, смертная, избитая, искалеченная, с искаженными чертами лица, с хрипом и хрястом костей. «Пораженчество» Ленина глубочайшими истоками питалось настроениями нашего рабочего и крестьянина.

И если теперь на наших глазах растет и лезет изо всех щелей Русь новая, советская, Русь кожаных людей, звездоносцев, красных шлемов, крепко, на славу сбитых, Русь рабфаков и свердловцев, у кого на степной полевой загар легли упрямые тени и стали упрямо-крутыми подбородки, как у кавалеристов перед атакой, в мастерском неподражаемом живописании Л. Н. Толстого, — а в лесных, голубых, васильковых глазах сверкает холод и твердость стали, если эта Русь с каждым днем все крепче, все глубже, все шире вспахивает рыхлые целины русского чернозема, то как можно твердить о Ленине, что он аскет, схематик, не знающий почвенной, подлинной России?

Об аскетизме, подвижничестве, схематизме говорится здесь потому, что есть еще немало людей, для кого коммунизм и коммунисты либо разбойники, либо схематики и начетчики, по книжкам, по голым абстракциям переделывающие мир. Ленин — первое и наглядное тому опровержение. Он весь земляной, горячий, подвижный как ртуть, неугомонный и неукротимый, ко всему приникающий и прислушивающийся, крепкий и кряжистый, до краев напоенный соками жизни, с этими единственными маленькими, азиатскими глазами, и острыми, и колющими, и умными, и добродушными, и хитрыми, и смешливыми, с этим смехом, с которым он старается часто безуспешно справиться, закрывая рот горсточкой, прыская в сторону и отмахиваясь обеими руками. Есть в нем что-то от округлости, проворности и легкости Платона Каратаева, от непосредственной мужицкой породы, от Владимира и Костромы, от Поволжья и наших неуемных полей. И в то же время в нем сталь и бетон города, железная воля к борьбе, и дисциплина фабричных поселков и грохочущих заводов, и упорство и подвижничество ученых, и настороженность и сгорбленность людей подполья. В чудесном созвучии и гармонии сплелись все эти и многие иные, казалось бы, непримиримые, противоположные черты. Но настоящие провозвестники новых эпох всегда таковы.

Ленин, конечно, «одержимый». Он всегда говорит об одном и том же. С разных, иногда с самых неожиданных сторон он десятки раз рассматривает, в сущности, одно основное положение. Как-то Плеханов сказал про него:

в Ленине пропал прекрасный адвокат. Это мнение Плеханова, как и многие его другие о нем, ошибочно. Ленин, когда он защищается или нападает, только с очень внешней, с поверхностной точки зрения похож на адвоката. Вообще же он похож на человека, у которого одна основная идея, «мысль мыслей», непрестанно сверлит и точит мозг и около нее, как по орбитам вокруг солнца планеты, кружатся остальные. Основное ядро никогда не рассеивается в сознании, ни на минуту не уступает своего места гостям. Этот хозяин прочно живет в своем жилище. Должно быть, жить так трудно, очень трудно, в конце концов. Но эта же одержимость открывает и вещие зеницы, которые даруются природой и жизнью гениальным людям. Такие «одержимые» на все смотрят под одним углом зрения, видят и замечают только то, на что властно направляет их внимание основная идея, мысль, чувство, настроенность. Их зоркость, их слух, их способность замечать нечеловечески остры. Быть одержимым одной великой идеей, однако, совсем не значит видеть только большое, огромное и не замечать деталей. Лучшее опровержение тому Ленин. М. Горький писал однажды про него: «Мне кажется, что ему почти неинтересно индивидуально человеческое, он думает только о партиях, массах, государствах»; но ниже Горький вынужден прибавить: «Иногда в этом резком политике сверкает огонек почти женской нежности к человеку». Последнее — сущая правда. Если собрать миниатюрные записочки Ленина, которые он рассылал направо и налево из Кремля, чего-чего в них не найдешь: о том, как нужно вести себя с Англией и что посоветовать немецким рабочим, и тут же рядом просьба разрешить такой-то крестьянке провезти четыре пуда ржи от станции Эн до станции такой-то, ибо у нее на руках трое детей, и еще просьба предоставить комнату в таком-то доме Советов заслуженному подпольщику…

В начале 1918 года в одной из своих речей тов. Ленин рассказал, как, скрываясь от преследования со стороны Временного правительства, он встретился в Финляндии с одной старушкой. Она вошла в вагон, в котором ехал В. И., присела и оживленно, взволнованно стала что-то рассказывать пассажирам. Ленин спросил, о чем она говорит. Сосед финн перевел ему: она говорит, что теперь не надо бояться человека с ружьем. Она собирала хворост в лесу, и к ней подошел вооруженный человек. Она испугалась и хотела бросить вязанку. Но человек с ружьем помог ей вязанку донести. Теперь не надо бояться человека с ружьем. (Привожу рассказ по памяти.)

Людям труда не надо больше бояться вооруженных людей. Ленин нашел, что в этом замечании укладывается весь смысл и все содержание переживаемого революционного переворота. И здесь сказалась отличительная черта его от общего переходить к частному и в индивидуально человеческом видеть массовое. В статьях, в речах, в книгах, в практике это умение поймать, схватить мелочь и в этой мелочи найти, подметить отражение крупнейших черт эпохи, события, явления читатель найдет всегда и всюду. И кажется, когда Ленин выпытывает партийного работника и забрасывает его вопросами, иногда очень «мелочными», щурясь и наклоняясь к самому лицу, он ищет, собирает именно эти «мелочи», нужные ему для проверки широчайших обобщений. «Лучше меньше, да лучше» — это девиз Ленина. Отсюда его «оппортунизм», осторожность, способность лавировать и отступать, делать уступки. Но отсюда же и дар прозрения в будущее, которое он как-то должен видеть, осязать и чувствовать с совершенно сверхобычной ясностью и силой, ибо нельзя так безошибочно предвидеть будущее, не видя, не осязая его по-особенному…

«Одержимость», «фанатизм» Ленина по силе сказанного очень своеобразны: он сочетает холодную, абстрактную рассудочность с живым, конкретно-индивидуальным подходом, с тем, что Горький называет «огоньком почти женской нежности к человеку». Это горячее, полновесное чувство конкретного, «человеческого, слишком человеческого», скрытое под бесстрастной деятельностью ума, под деловым, практическим подходом, с покоряющей очевидностью обнаруживается и раскрывается в Ленине, в его отношениях к нашему большевистскому революционному подполью, к профессиональным революционерам, к этому особому типу людей, «взыскующих града». Сам профессиональный революционер и подпольщик, Ленин непроизвольно, без усилий окружает их подлинно родным, отцовским теплом, ощущаемым и воспринимаемым буквально, как нечто физическое. Это испытывают не только подпольщики, но и многие другие, сталкивающиеся с Лениным. Оттого он «Ильич», «свой человек», «наш» и т. д. Оттого он объединяет, спаивает, организует, дисциплинирует, направляет людей в единый коллектив, в стальную когорту, сковывает их в чугунно-бетонный, но живой массив. Думается, что Ленин устанавливает свои отношения к людям больше путем интуиции. Он не принадлежит к числу «справедливых», если под справедливостью здесь понимать исключительно рассудочное, холодное, взвешенное отношение, со всеми за и против, то, что так ненавидел художник Толстой. Этим объясняются и ошибки тов. Ленина в его отдельных оценках, но здесь же и высшее обаяние его, и та высшая, конечная справедливость, в которой — и страсть, и глубокое проникновение, и живое ощущение сердцевины людей. Все это, вместе взятое, есть великий дар собирать вокруг себя людей и подбирать их не только «по духу», не только по идеологии, но еще и по каким-то иным «нутряным» признакам, может быть, самым важным, по крови, по склонностям, по всему чувственному и психическому укладу. Г.В.Плеханов как-то острил про Ленина, что он, подобно гоголевскому Осипу, старается подобрать и захватить с собой на дорогу что попало: кусочек бумаги, обрывок веревки — все пригодится. Это, конечно, неверно, но дыму, как говорится, без огня не бывает. Верно, что тов. Ленин умеет вести за собой людей, подчас весьма разношерстных, и факт тот, что Плеханов под конец жизни своей оказался на положении слишком разборчивой невесты, а о «неразборчивом» Ленине в глухих деревнях Индии говорят, по свидетельству Горького: «Вот Ленин — самый честный парень. Такого еще не было на свете».