Собрание сочинений - Иосиф Бродский

Пятая годовщина

Падучая звезда, тем паче – астероидна резкость без труда твой праздный взгляд настроит.Взгляни, взгляни туда, куда смотреть не стоит.

Там хмурые леса стоят в своей рванине.Уйдя из точки "А", там поезд на равнинестремится в точку "Б". Которой нет в помине.

Начала и концы там жизнь от взора прячет.Покойник там незрим, как тот, кто только зачат.Иначе – среди птиц. Но птицы мало значат.

Там в сумерках рояль бренчит в висках бемолью.Пиджак, вися в шкафу, там поедаем молью.Оцепеневший дуб кивает лукоморью.

Там лужа во дворе, как площадь двух Америк.Там одиночка-мать вывозит дочку в скверик.Неугомонный Терек там ищет третий берег.

Там дедушку в упор рассматривает внучек.И к звездам до сих пор там запускают жучекплюс офицеров, чьих не осознать получек.

Там зелень щавеля смущает зелень лука.Жужжание пчелы там главный принцип звука.Там копия, щадя оригинал, безрука.___Зимой в пустых садах трубят гипербореи,и ребер больше там у пыльной батареив подъездах, чем у дам. И вообще быстрее

нащупывает их рукой замерзшей странник.Там, наливая чай, ломают зуб о пряник.Там мучает охранник во сне штыка трехгранник.

От дождевой струи там плохо спичке серной.Там говорят «свои» в дверях с усмешкой скверной.У рыбной чешуи в воде там цвет консервный.___Там при словах «я за» течет со щек известка.Там в церкви образа коптит свеча из воска.Порой дает раза соседним странам войско.

Там пышная сирень бушует в полисаде.Пивная цельный день лежит в глухой осаде.Там тот, кто впереди, похож на тех, кто сзади.

Там в воздухе висят обрывки старых арий.Пшеница перешла, покинув герб, в гербарий.В лесах полно куниц и прочих ценных тварей.___Там, лежучи плашмя на рядовой холстине,отбрасываешь тень, как пальма в Палестине.Особенно – во сне. И, на манер пустыни,

там сахарный песок пересекаем мухой.Там города стоят, как двинутые рюхой,и карта мира там замещена пеструхой,

мычащей на бугре. Там схож закат с порезом.Там вдалеке завод дымит, гремит железом,не нужным никому: ни пьяным, ни тверезым.

Там слышен крик совы, ей отвечает филин.Овацию листвы унять там вождь бессилен.Простую мысль, увы, пугает вид извилин.

Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот.Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.Там, грубо говоря, великий план запорот.

Других примет там нет – загадок, тайн, диковин.Пейзаж лишен примет и горизонт неровен.Там в моде серый цвет – цвет времени и бревен.

Я вырос в тех краях. Я говорил «закурим»их лучшему певцу. Был содержимым тюрем.Привык к свинцу небес и к айвазовским бурям.

Там, думал, и умру – от скуки, от испуга.Когда не от руки, так на руках у друга.Видать, не расчитал. Как квадратуру круга.

Видать, не рассчитал. Зане в театре задникважнее, чем актер. Простор важней, чем всадник.Передних ног простор не отличит от задних.

Теперь меня там нет. Означенной пропажедивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже.Отсутствие мое большой дыры в пейзаже

не сделало; пустяк: дыра, – но небольшая.Ее затянут мох или пучки лишая,гармонии тонов и проч. не нарушая.

Теперь меня там нет. Об этом думать странно.Но было бы чудней изображать барана,дрожать, но раздражать на склоне дней тирана,

паясничать. Ну что ж! на все свои законы:я не любил жлобства, не целовал иконы,и на одном мосту чугунный лик Горгоны

казался в тех краях мне самым честным ликом.Зато столкнувшись с ним теперь, в его великомварьянте, я своим не подавился криком

и не окаменел. Я слышу Музы лепет.Я чувствую нутром, как Парка нитку треплет:мой углекислый вздох пока что в вышних терпят,

и

без костей язык, до внятных звуков лаком,судьбу благодарит кириллицыным знаком.На то она судьба, чтоб понимать на всяком

наречьи. Предо мной – пространство в чистом виде.В нем места нет столпу, фонтану, пирамиде.В нем, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде.

Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох.Не подгоняй сих строк: забуксовав в отбросах,эпоха на колесах нас не догонит, босых.

Мне нечего сказать ни греку, ни варягу.Зане не знаю я, в какую землю лягу.Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу.

Квинтет

Марку Стрэнду

Веко подергивается. Изо ртавырывается тишина. Европейские городанастигают друг друга на станциях. Запах мылавыдает обитателю джунглей приближающегося врага.Там, где ступила твоя нога,возникают белые пятна на карте мира.

В горле першит. Путешественник просит пить.Дети, которых надо бить,оглашают воздух пронзительным криком. Векоподергивается. Что до колонн, из-заних всегда появляется кто-нибудь. Даже прикрыв глаза,даже во сне вы видите человека.

И накапливается как плевок в груди:"Дай мне чернил и бумаги, а сам уйдипрочь!" И веко подергивается. Невнятные причитаньяза стеной (будто молятся) увеличивают тоску.Чудовищность творящегося в мозгупридает незнакомой комнате знакомые очертанья.

Иногда в пустыне ты слышишь голос. Тывытаскиваешь фотоаппарат запечатлеть черты.Но – темнеет. Присядь, перекинься шуткойс говорящей по-южному, нараспев,обезьянкой, что спрыгнула с пальмы и, не успевстать человеком, сделалась проституткой.

Лучше плыть пароходом, качающимся на волне,участвуя в географии, в голубизне, а нетолько в истории – этой коросте суши.Лучше Гренландию пересекать, скрипялыжами, оставляя после себяайсберги и тюленьи туши.

Алфавит не даст позабыть тебецель твоего путешествия – точку "Б".Там вороне не сделаться вороном, как ни каркай;слышен лай дворняг, рожь заглушил сорняк;там, как над шкуркой зверька скорняк,офицеры Генштаба орудуют над порыжевшей картой.

Тридцать семь лет я смотрю в огонь.Веко подергивается. Ладоньпокрывается потом. Полицейский, взяв документы,выходит в другую комнату. Воздвигнутый впопыхах,обелиск кончается нехотя в облаках,как удар по Эвклиду, как след кометы.

Ночь; дожив до седин, ужинаешь один,сам себе быдло, сам себе господин.Вобла лежит поперек крупно набранного сообщеньяоб изверженьи вулкана черт знает где,иными словами, в чужой среде,упираясь хвостом в «Последние Запрещенья».

Я понимаю только жужжанье мухна восточных базарах! На тротуаре в двухшагах от гостиницы, рыбой, попавшей в сети,путешественник ловит воздух раскрытым ртом:сильная боль, на этом убив, на томпродолжается свете.

«Где это?» – спрашивает, приглаживая вихор,племянник. И, пальцем блуждая по складкам гор,«Здесь» – говорит племянница. Поскрипывают качелив старом саду. На столе букетфиалок. Солнце слепит паркет.Из гостиной доносятся пассажи виолончели.

Ночью над плоскогорьем висит луна.От валуна отделяется тень слона.В серебре ручья нет никакой корысти.В одинокой комнате простынюкомкает белое (смуглое) просто ню -живопись неизвестной кисти.

Весной в грязи копошится труженик-муравей,появляется грач, твари иных кровей;листва прикрывает ствол в месте его изгиба.Осенью ястреб дает кругинад селеньем, считая цыплят. И на плечах слугиболтается белый пиджак сагиба...

Было ли сказано слово? И если да, -на каком языке? Был ли мальчик? И сколько льданужно бросить в стакан, чтоб остановить Титаникмысли? Помнит ли целое роль частиц?Что способен подумать при виде птицв аквариуме ботаник?

Теперь представим себе абсолютную пустоту.Место без времени. Собственно воздух. В туи в другую, и в третью сторону. Просто Меккавоздуха. Кислород, водород. И в неммелко подергивается день за днемодинокое веко.

Это – записки натуралиста. За-писки натуралиста. Капающая слезападает в вакууме без всякого ускоренья.Вечнозеленое неврастение, слыша жжуце-це будущего, я дрожу,вцепившись ногтями в свои коренья.

Письма династии Минь