Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - Елена Трегубова

— Ну Жень, ну пожалуйста, ну не мешай мне… — возжалобилась она, хотя сказать хотелось попросту: «Заткнись и не мешай мне читать твои стихи» — так, как будто не он их придумал, и как будто не ему они принадлежат.

— Всё, пошли, ерррундовое это занятие — стихи в газетах публиковать. Только, вон, юных девушек, ррразве что, очаррровывать, — насмешливо зыркнул на нее Крутаков, и газетку свернул. — Звякни матеррри, чтоб она не волновалась, скажи, что черррез час будешь. На метррро уже не успеем, я тебя на тачке подбрррошу.

— Как не успеем? Который же сейчас час? — сквозь остатки сна вздрогнула вдруг Елена — как будто из-за сна оказалась вдруг на какой-то незнакомой планете, а дороги обратно — нет. — Сколько же я проспала здесь? Зачем вы с Юлей меня не разбудили?

— В Юлиной комнате телефон, на подоконнике, — смеясь, как-то умиленно зыркал на нее Крутаков. — Иди звони матеррри.

— А я не у матери сегодня ночую, — гордо возразила Елена, медленно вставая с кресла и растирая правую отлежанную во время сна щеку.

— А где ж ты сегодня ночуешь? — опешил Крутаков, с каким-то комическим шутливо-ревнивым выражением на роже.

— Ну, одна учительница старенькая есть, моя подруга… — медленно, боком обходя вокруг него, объясняла Елена, пытаясь как можно незаметнее на ходу пригладить взбитый во сне колотун распущенных волос — и сразу же, в прихожей — как только Крутаков подобрал оброненное ею возле кресла вязаное белое покрывало и щелкнул верхним светом — с ужасом натолкнулась в зеркале на абсолютно розовую со сна физиономию с растрепанной, дыбом стоящей прической, объем которой во сне увеличился как минимум впятеро (ох эти Ривкины восковые бигуди!). — На Аэропорте живет, — задумчиво и сонно силилась она унять взбунтовавшиеся волосы и, с неприятным со сна, режущим уши звуком и сюрреалистически колким для подбородка осязательным спазмом застегивала высоко, под горло, молнию найденной (почему-то в уголке на полу, на куче Юлиного тряпья) собственной желтой дутой зимней куртки. — Только я звонить ей уже не буду — у меня ключи есть, она спит, наверное, уже.

На лестничной площадке обнаружилось, что не только витает она теперь, не до конца проснувшись, в новой вселенной — но и что предстоит проделать ей в этой вселенной головокружительный, кошмарный аттракцион: на узкой лестнице, во всю пятиэтажную глубину, не было света, — и как только Крутаков — еще не поняв этого, с размаху захлопнул за собой дверь, как будто разом выпихнув и себя и ее из теплой квартиры в темноту стылой лестницы, — Елена, предвидя, ужасы (и без того дававшегося ей всегда отвратительными скороговорочными муками) спуска в кромешной темноте вниз, охнула.

— Тут всегда кава-а-арррдак с электррричеством на лестнице, — смачно прокомментировал Крутаков, достал спокойно из кармана кожаной куртки коробок со спичками, и принялся быстро спускаться впереди нее, звучно чиркая.

Никаких Крутаковских виршей, которые так старалась запомнить, в голове уже не осталось — все выдуло в одно мгновение: в ужасе, подозрительно присматриваясь к ступенькам, как к засаде неприятеля, Елена осторожно, по нотам, снимала ноги с одной, почти невидимой, опоры — и обваливалась вниз — с абсолютным чувством абсурда происходящего, с какой-то стати доверяя кратким оранжевым сполохам от Крутаковских светляков — и материализуя ступнёй серединку нижней ступени (этими сполохами весьма бегло, намеками, вырисованную) — и ужасаясь гигантским выскакивающим слева, в нижних пролетах, искаженным теням балясинных ветвистых сорняков, бежавших от спички, словно эскалатор кошмаров, в противоположную сторону, вверх, в оставляемый за спиной мрак. Во втором же пролете, как только у Крутакова погасла спичка, и он, опять в темноте, не завернув еще на этаж, звучно открыл коробок, чтобы взять новую, Елена, не досчитавшись ступенек, влетела в него, выбив из рук коробок, и Крутаков, шатнувшись, едва удержал ее, быстро развернувшись к ней, взяв за локти (так что у нее на секунду захватило дыхание от этой темноты, от близости его лица, от его волос, плескавшихся так близко от ее щек) и свел осторожно по ступенькам на лестничную площадку; тут же цопнув откуда-то из темноты коробо́к. Быстро сообразив, что надо вернуться к своей извечной, отработанной, ни разу не подводившей технике скороговорок — стараясь как можно дальше улететь в мыслях от этой мерзкой, унизительной длиннющей лестницы — но, тем не менее, тишайшим шепотом опечатывая строчками лестницу, чтобы не споткнуться, как бы записывая скороговорочные звуки на каждую ступеньку, Елена опасливо двинулась дальше за Крутаковским очень северным сиянием. Азимут — это такой зипун, чтоб не зябнуть — птиц отпускаешь взглядом — накрепко прикрепляешь к крыльям свой воздушный редут — на то время, пока они будут праздновать лето там — а мы зимы тут.

— Извини, мне это показалось, или ты борррмочешь все время что-то пррро себя на лестнице? — издевательски поинтересовался Крутаков, распахивая перед ней дверь на улицу.

На сбивчивые смущенные объяснения Елены Крутаков заметил коротко:

— Вот уррродина… — и, уже переступив через порог подъезда, переспросил: — Чего, ты каждый ррраз скоррроговорррки для ступенек, когда идешь вниз, пррридумаваешь?

— Нет. Иногда получается просто бесконечно говорить: «ле-сни-ца-ле-сни-ца-ле-сни-тся».

— Уррродина… — с нежным смешком протянул вновь тихо Крутаков, в сахарную вату взбивая дыханием черный ледяной воздух перед губами.

Быстро взглянув на небо и ужаснувшись холодной игре калейдоскопа (фиолетовый застывший океан хрусткой мути ненадежных облаков с желтковой проталиной луны), — живя как бы еще по законам не вполне сдавшего свои позиции прекрасно отапливаемого сна, где выговорить вслух можно все, Елена через несколько шагов призналась:

— Знаешь, иногда мне кажется, что и лед — это одна сплошная скользкая лестница, — особенно когда сверху вот этот неприятный заледеневший океан, и если смотреть вверх, как будто бежишь по небу, можно поскользнуться и опрокинуться в лунную полынью. Когда гуляешь по небу, тоже, наверное, надо всегда приговаривать: «ле-сни-ца-ле-сни-ца». Ты дашь мне почитать своих стихов, Женьк? Ле-сни-тся.

— Ну ты, Бонавентуррра рррёхнутая! — едва успел удержать ее за шиворот куртки Крутаков, когда она, поскользнувшись на раскатанной кем-то за вечер до черна булыжной луже, летела уже на каблуках со всей скорости вниз под уклон горки, с которой разом ахал вниз переулок. — Деррржись под ррруку, а то и впрррямь улетишь! — схватил ее крепче в охапку Крутаков и перетащил на засыпанный соляно́й, океанической, сверху, из полыньи явно напа́давшей, крупой тротуар.

Взяв его под руку, Елена чуть погодя, на всякой случай, все-таки осведомилась:

— А кто такая бонавентура?

Жизнь Крутаков вел, по представлениям Елены, довольно разгульную. В следующую же встречу на Пушкинской, когда на его жеманно-грубиянское «Беррри маккулатуррру и пррра-а-аваливай, мне бежать надо», Елена вдруг, ужасаясь собственной смелости и бестактности, попросила: «Женьк, а можно мне с тобой?», Крутаков, кажется, слегка удивившись, сахарно растягивая слова, сообщил:

— Ну ха-а-арррашо, только ждать тебе в подъезде пррридется. Я тут к одной подррруге на Арррбате забежать должен. Абсолютно незачем тебе со мной светиться.

А еще через одну прогулку еще одна загадочная, незримая, подруга обнаружилась у него на Кузнецком мосту; а потом еще и в высотке на Котельнической.

Смутно себе представляя, в каких же Крутаков со всеми этими подругами может быть отношениях, и из-за чего боится ее «светить» — тем не менее, отказаться от легкого, летящего наслаждения прогулки с Крутаковым по городу Елена все-таки не могла.

Ходил Крутаков так быстро (а не спадающие морозы еще и прибавляли оборотов), что казалось ей, что не идут они, а катят на чем-то. А при паническом, родившемся в ней вот уже несколько месяцев назад и день ото дня (по мере наблюдений за зверушками окрест) крепшем, смертельном страхе влипнуть в жижу жизни, в капкан мещанских обыкновений, — ритмы сумасшедше быстрых этих прогулок как раз чувствовались спасительными.

— А знаешь, как Пушкинская площадь прррежде называлась? А вот здесь, на разоррренном, но еще не снесенном тогда Стрррастном монастыррре, как мне ррродичи рррассказывали — когда-то была огррромная перрретяжка: «Посадим СССРРР на автомобиль».

— Не может быть! Врешь ты все, Женька! — смеялась Елена. — Это же почти антисоветчина, это же ругательство!

— Зррря вовррремя ускорррения только этому автомобилю под зад коленом не пррридали, — парировал Крутаков. — А во-о-он в том доме на крррыше солярррий был, между прррочим, — мельком сообщал Евгений, когда неслись они уже по Тверскому бульвару — и кивал вороной башкой влево.