Время великих реформ - Александр II

Впрочем, мы и на сей раз расстались с ним друзьями. Я успел переговорить с ним о просьбах болгар относительно пропуска оружия через наши таможни, хотя мало ожидаю успеха в этом деле для бедных болгар. […]

[…] После первых незначительных предметов доклада пришлось, естественно, коснуться нынешних политических отношений, и тогда у государя невольно вырвалось сознание затруднительности настоящей минуты.

Давно уже не случалось мне слышать от него такого искреннего, откровенного излияния занимающих его мыслей и задушевных забот: «Постоянно слышу я упреки, зачем мы остаемся в пассивном положении, зачем не подаем деятельной помощи славянам турецким. Спрашиваю тебя, благоразумно ли было бы нам, открыто вмешавшись в дело, подвергнуть Россию всем бедственным последствиям европейской войны? Я не менее других сочувствую несчастным христианам Турции, но я ставлю выше всего интересы самой России».

Тут государь обратился к воспоминаниям Крымской войны; слезы навернулись на его глаза, когда он заговорил о тогдашнем тяжелом положении покойного императора Николая, об упреках, которыми тогда осыпали его и друзья и недруги за то, что он вовлек Россию в бедственную войну.

Затем государь, отвечая на мои вопросы, сказал: «Конечно, если нас заставят воевать – мы будем воевать; но я не должен сам подавать ни малейшего повода к войне. Вся ответственность падет на тех, которые сделают вызов, и пусть тогда Бог решит дело.

При том не надобно забывать, что секретный союз, заключенный мной с Германией и Австрией [435], есть исключительно союз оборонительный; союзники наши обязались принять нашу сторону, если мы будем атакованы; но они не сочтут себя обязанными поддерживать нас в случае инициативы с нашей стороны, в случае наступательных наших предприятий, и в этом случае может выйти то же, что было в Крымскую войну – опять вся Европа опрокинется на нас!..»

В таком смысле разговор или, лучше сказать, монолог государя продолжался с полчаса, так что мне трудно припомнить все его слова; он был растроган, так что были минуты, когда не мог говорить. Он сознался, что эти именно заботы и беспокойства постоянно гложат его и подкапывают здоровье: «Может быть, по наружности и кажусь спокойным и равнодушным; но именно это и тяжело – показывать лицо спокойное, когда на душе такие тревожные заботы. Вот отчего я худею, отчего и лечение мое в Эмсе не пошло впрок».

Это искреннее излияние, этот скорбный голос, вырвавшийся так неожиданно для меня из глубины сердца государя, растрогал меня и оставил сильное впечатление. Доклад нынешнего дня останется у меня всегда в памяти. Замечательный этот разговор не помешал, однако же, мне докончить весь доклад мой, и государь выслушал его со вниманием до последнего дела. […]

[…] Ни одна из пяти держав не думает ни в каком случае взяться за оружие; многие из них только того и хотят, чтобы Россия одна втянулась в неблагодарную борьбу с полуварварским государством; в случае успеха ей не дадут воспользоваться плодами, а между тем она сделается на известное время неспособной вмешиваться в дела Европы.

Сегодня сам канцлер наконец решился высказать весьма категорически предположение, что более всех других желает нас ослабить именно та держава, которая считается лучших нашим другом, – Германия. Давно уже прусские дипломаты и генералы внушают нам необходимость войны с Турцией и стараются уверить нас, что нам следует направить против нее большие силы.

Сам Бисмарк развивал то же мнение в последних интимных разговорах своих с Убри. Дружеские эти советы всегда казались мне подозрительными, но сам канцлер только теперь начинает сомневаться в искренности наших друзей и в первый раз решился высказать это государю, который выслушал его без возражения.

Канцлер вел речь к тому, чтобы доказать, как необходимо для России избегнуть войны и остаться сколь возможно долее в согласии с остальной Европой по Восточному вопросу.

Государь с некоторой досадой спросил князя Горчакова: для чего считает он нужным доказывать то, в чем сам государь убежден более всякого другого? Разве не доказал он и не продолжает доказывать свое долготерпение, свое искреннее желание предотвратить войну; но может ли он остаться равнодушным, когда будет затронута честь его и достоинство России?

На эту тему государь говорил довольно долго, с одушевлением; он был сильно взволнован. Припомнив в беглом очерке ход дела с самого начала восстания Герцоговины и Боснии, государь еще раз воспользовался случаем, чтобы дать строгий урок наследнику [436] и всем тем, которые поддались увлечению во имя славянского дела».

Совершенно неожиданно для меня государь вдруг перешел к ложным толкам, распускаемым насчет наших военных сил и готовности к войне. Полагаю, при этом имел он в виду косвенно пожурить князя Горчакова и заключил свою речь самым лестным отзывом о деятельности Военного министерства, результат которой выказала исполненная столь удачно мобилизация.

По окончании совещания я попросил позволения государя прочесть ему заготовленное мною ответное письмо к генералу Непокойчицкому; когда мы остались вдвоем в кабинете, государь снова начал мне говорить об удовольствии, которое доставляют ему отзывы об отличном исполнении мобилизации и блестящем состоянии сосредоточенной на юге армии.

Тут государь припомнил мне все прошлые враждебные против меня интриги, прибавив, что он не поддался этим злостным внушениям и теперь видит, что не ошибся в своем неизменном ко мне доверии.

Он был растроган, обнял меня и сказал между прочим: «Знаешь ли, кто вернее всех ознакомил меня с твоим характером и правилами? – человек, с которым ты часто расходился в убеждених – покойный Яков Иванович Ростовцев».

Я был глубоко тронут и сказал, что государь может быть вполне уверен в том, что всю мою жизнь и во всех действиях я не имел другой цели, как только пользу дела, и руководствуюсь исключительно искренними своими убеждениями, устраняя всякие личные виды. В исполнении служебных обязанностей нет у меня ни родства, ни дружбы, ни вражды. […]

Государь объявил мне при моем докладе, что намерен выехать из Петербурга в Действующую армию в половине будущей недели, так чтобы прибыть в Кишинев за день до перехода войск через границу. Там же будет подписан и Манифест о войне. Я еду с государем.

Обедал я у их величеств. Разговор почти исключительно вращался на исторических воспоминаниях. И государь, и императрица обладают необыкновенной памятью и любят припоминать прошлое. Головы их – живые хроники.