Осень средневековья - Йохан Хейзинга

Затем следует описание ночных блужданий по полям и лесам; живейший натурализм и какая-то странная, впадающая в напыщенный тон морализирующая риторика выступают здесь в примечательном единстве друг с другом. Усталый и голодный, мечется герцог вокруг, никто не отвечает на его крики. Он бросается к реке, принимая ее за дорогу, однако лошадь, испугавшись, вовремя шарахается назад. Герцог падает и больно ушибается обо что-то. Он тщетно прислушивается, не донесется ли до его ушей крик петуха или лай собаки, которые могли бы навести его на жилье. Неожиданно замечает он вдали проблеск света, к которому хочет приблизиться; он теряет его из виду, вновь находит и в конце концов подходит к нему вплотную. "Mais plus l'approchoit, plus sambloit hideuse chose et espoentable, car feu partoit d'une mote d'en plus de mille lieux, avecques grosse fumiere, dont nul ne pensast a celle heure fors que ce fust ou purgatoire d'aucune ame ou autre illusion de l'ennemy..." ["Но чем более он к нему приближался, тем более казалось это пугающим и страшным, ибо огонь исходил из небольшого холма, чуть ли не из тысячи мест, с густым дымом; и вряд ли в тот час подумать можно было об этом что иное, нежели что это огонь Чистилища, сожигающий чью-то душу, либо злая проделка врага рода человеческого..."]. Он останавливается. Внезапно он вспоминает, что обычно углежоги жгут уголь глубоко в лесных дебрях. Так оно и было. И никакого жилья, никакой хижины нигде поблизости. Лишь после новых блужданий тявканье пса выводит его к хижине бедняка, где он может отдохнуть и кое-чем подкрепиться.

Другие яркие эпизоды у Шателлена -- это поединок между двумя валансьенскими бюргерами[13]; ночная потасовка в Гааге между фризскими послами и бургундскими дворянами, чей покой был нарушен тем, что первые, занимая верхнюю комнату, затеяли в своих деревянных башмаках игру в салки; возмущение в Генте в 1467 г. при первом посещении города Карлом уже в качестве герцога, которое совпало с ярмаркой в Хоутеме, откуда народ возвращался, неся раку св. Ливина[14].

В описаниях Шателлена то и дело попадаются непроизвольные мелочи, свидетельствующие о том, насколько остро он видит внешний облик происходящего. У герцога, поспешающего навстречу бунтовщикам, перед глазами встает "multitude de faces en bacinets enrouilles et dont les dedans estoient grignans barbes de vilain, mordans levres" ["множество лиц в заржавленных шлемах, мужицких бород, оскаленных зубов и закушенных губ"]. Снизу вверх устремляются крики. Некто протискивается к окну рядом с герцогом; на руке у него черная вороненая стальная перчатка; требуя тишины, он ударяет ею по подоконнику[15].

Способность описывать происходящее точно и прямо, пользуясь крепкими и простыми словами, в литературе -- то же самое, что могучая зоркость ван Эйка, приводившая к совершенству выражения в живописи. Но в литературе этот натурализм в основном встречает всякого рода препятствия, выражение его стеснено условными формами и остается исключением рядом с ворохом сухой риторики, тогда как в живописи -- сияет, словно цветы, распустившиеся на ветвях яблони.

В средствах выражения живопись далеко опережает литературу. Она добивается поразительной виртуозности в передаче эффектов освещения. Прежде всего -- это миниатюры, авторы которых стремятся к тому, чтобы запечатлеть свет, увиденный именно в это мгновение. В живописи такое умение впервые полностью раскрывается в Рождестве Хеертхена тот Синт Янса. Но миниатюрист уже задолго до этого испробовал свои силы в передаче бликов от света факелов на броне в изображении сцены взятия Христа. Лучистый восход солнца уже был запечатлен мастером, иллюминировавшим Cuer d'amours epris [Влюбленное сердце] короля Рене. Мастер Heures d'Ailly [Часослова д'Айи] сумел даже изобразить лучи солнца, прорывающиеся сквозь грозовые тучи[16].

Литература располагала все еще лишь весьма примитивными средствами для передачи эффектов освещения. В повышенной чувствительности к бликам света, сиянию не было недостатка; как уже говорилось выше, сама красота осознавалась прежде всего как блеск и сияние. Писатели и поэты XV столетия с удовольствием отмечают сияние солнечного света, блеск факелов и свечей, отражение световых бликов на шлемах и оружии воинов. Но все это остается простым сообщением, для описания этого какие бы то ни было литературные приемы пока что отсутствуют.

Поиски литературных приемов, эквивалентных эффектам освещения в живописи, в основном происходят в несколько иной области: впечатление данного момента времени удерживается благодаря живому употреблению прямой речи. Вряд ли когда-либо еще литература до такой степени стремилась передавать диалог во всей его непосредственности. Злоупотребление этим приемом, однако, делает текст нудным и утомительным: даже изложение политических событий облекается у Фруассара и его современников в форму вопросов и ответов. Нескончаемый обмен торжественно падающими -- и гулко отзывающимися репликами нередко лишь увеличивает монотонность, вместо того чтобы с нею разделаться. Но иной раз иллюзия непосредственности и сиюминутности получает довольно отчетливое выражение. И мастером самых живых диалогов здесь прежде всего является Фруассар. "Lors il entendi les nouvelles que leur ville estoit prise. (Участники разговора выкрикивают свои реплики.) "Et de quel gens?", demande-il. Respon-dirent ceulx qui a luy parloient: "Ce sont Bretons!" -- "Ha, dist-il, Bretons sont mal gent, ils pilleront et ardront la ville et puis partiront". (Снова кричат.) "Et quel cry crient-ils?" -- dist le chevalier. "Certes, sire, ils crient La Trimouille!"" ["И тут услыхал он новость о том, что их город захвачен. <...> "А кем?" -- спрашивает он. И те, с кем он разговаривал, отвечают: "Бретонцами!" "А, -- говорит он, -- бретонцы дурные люди, они разграбят и сожгут город, а затем уж уйдут". <...> "А каков у них клич? -- спрашивает шевалье. "Ну конечно, сир, кричат они: Ла Тримуй!""].

Для оживления разговора Фруассар пользуется определенным приемом: отвечающий с удивлением повторяет реплику собеседника. ""Monseigneur, Gaston est mort". -- "Mort?" -- dit le conte. -- "Certes, mort est-il pour vray, monseigneur"" [""Монсеньор, Гастон мертв". -- "Мертв?" -- переспросил граф. -- "Конечно, вправду мертв, монсеньор""]. Или в другом месте: "Si luy demanda, en cause d'amours et de lignaige, conseil. "Conseil, -- respondi l'archevesque, -- certes, beaux nieps, c'est trop tard. Vous voules clore l'estable quant le cheval est perdu""[17] ["И он попросил у него совета в любви и в семейных делах. "Совета? -- произнес архиепископ. -- По правде говоря, мой любезный племянник, теперь уже слишком поздно. Вы хотите запереть конюшню после того, как лошадь уже пропала""].

Поэзия также щедро прибегает к этому стилистическому приему. В короткой стихотворной строке вопросы и ответы порою повторяются дважды:

Mort, je me plaing. -- De qui? -- De toy.

-- Que t'ay je fait? -- Ma dame as pris.

-- C'est verite. -- Dy moy pour quoy.

-- Il me plaisoit. -- Tu as mespris[18].

Смерть, я виню. -- Кого? -- Тебя.

-- В чем? -- Госпожу мою сгубила.

-- Да, это так. -- Зачем? -- Губя,

Я радуюсь. -- Ты зло свершила.

Здесь все время прерывающийся обмен репликами уже более не средство, а цель: достижение виртуозности. Поэт Жан Мешино умеет доводить этот искусный прием до высочайшего уровня. В балладе, в которой несчастная Франция обвиняет своего короля (Людовика XI), обмен репликами в каждой из тридцати строк происходит по три-четыре раза. И нужно сказать, что воздействие стихотворения как политической сатиры от этой непривычной формы отнюдь не снижается. Вот первая строфа баллады:

Sire... -- Que veux? -- Entendez... -- Quoy? -- Mon cas.

-- Or dy. -- Je suys... -- Qui? -- La destruicte France!

-- Par qui? Par vous. -- Comment? -- En tous estats.

-- Tu mens. -- Non fais. -- Qui le dit? -- Ma souffrance.

-- Que souffres tu? -- Meschief. -- Quel? -- A oultrance.

-- Je n'en croy rien. -- Bien y pert. -- N'en dy plus!

-- Las! si feray. -- Tu perds temps. -- Quelz abus!

-- Qu'ay-je mal fait? -- Contre paix[19]. -- Es comment?

-- Guerroyant... -- Qui? -- Vos amys et congnus.

-- Parle plus beau. -- Je ne puis, bonnement[20].

Сир... -- Что тебе? -- Внемлите... -- Ты о чем?

-- Я... -- Кто ты? -- Франция опустошенна.

-- Кем? -- Вами. -- Как? -- В сословии любом.

-- Молчи. -- Се речь терпенья несконченна.

-- Как так? -- Живу, напастьми окруженна.

-- Ложь! -- Верьте мне. -- Пустое ремесло!

-- Молю! -- Напрасно. -- Се творите зло!

-- Кому? -- Противу мира. -- Как? -- Воюя...

-- С кем? -- Ближних истребляете зело.

-- Учтивей будь. -- Нет, право, не могу я.

Еще одним выражением поверхностного натурализма в литературе этого времени является следующее. Хотя намерения Фруассара направлены на описание рыцарских подвигов, он с большой точностью изображает -- можно сказать, вопреки своей воле -- прозаическую реальность войны. Так же как и Коммин, который подтрунивает над рыцарством, Фруассар особенно наглядно описывает усталость, ненужные приготовления, бессмысленные продвижения войск, беспокойство ночного лагеря. Он умеет мастерски передавать настроение промедления и ожидания[21].

В скупом и точном рассказе о внешних обстоятельствах того или иного события он достигает порою почти трагической силы, как, например, в описании смерти юного Гастона Феба, в гневе заколотого своим отцом[22]. Фруассар настолько фотографичен, что за его словами распознаются черты рассказчиков, сообщающих ему свои бесчисленные faits divers [происшествия]. Так, все, что поведал его попутчик, рыцарь Эспен дю Лион, передано просто великолепно. Там, где литература просто описывает, не испытывая помех со стороны всевозможных условностей, она сравнима с живописью, хотя все же не может не уступать ей.