Унтовое войско - Виктор Сергеев

«Да, — пробормотал он сердито, — что бы там ни случилось, а мы будем в Аяне. Нам нельзя не быть там! Бог не пошлет нам нового испытания. Это просто невозможно».

Утро выдалось серое, мглистое. Клочья тумана висели над волнами. Берега не видать. И фрегата не видать.

Муравьев мог бы принять все то, что он видел ночью, за мираж, за дьявольское наваждение. Но штурвальный тоже видел французский фрегат. Он заметил опасность куда раньше генерала и успел отвернуть, натянув грот-стаксель. Штурвальный уверял, что он видел буквы на корме встречного судна. Буквы иностранные… Но Муравьев-то знал эти буквы.

К полудню туман усилился, видимость упала до десяти кабельтовых. По-прежнему на салинге дежурили двое сигнальщиков.

И вот снова тревога в сердце… Сигнальщики обнаружили позади барка мачты фрегата.

Муравьев приказал Гаврилову подготовить команду к открытию боевых действий. Штурвальному при всякой возможности уходить в туман, постоянно менять курс. Капитану «Пальметто» велено убрать стеньгу с грот-мачты — все же можно понадежнее упрятаться в белых хлопьях тумана…

До самой темноты на море творилось именно то, что и предсказывал капитан «Пальметто». Французский корабль никак не мог взять прямолинейного курса, устремляясь за маленьким, но весьма подвижным и вертким барком.

Ветра и туманы во всем помогали «Пальметто». Фрегат то оказывался впереди барка, то позади, то слева, то справа. Иногда часами они не обнаруживали друг друга.

Едва расползался туман, как откуда-нибудь да вырастали мачты «Ла-форта». И все повторялось…

Капитан, довольный, попыхивая трубкой на юте, убеждал Муравьева:

— Французский кот бегает с завязанными глазами. Он уйдет без добычи, поверьте мне, сэр. Уж я-то знаю свой «Пальметто». Вы не зря его зафрахтовали. За такую маневренность, сэр, не мешало бы и накинуть кое-что… Видит бог, что после такой погони рангоут барка да и весь такелаж хоть заменяй… Видит бог, сэр.

Муравьев недовольно хмурился, отрывисто отвечал назойливому американцу:

— Ладно, ладно! Не тарахти. Вот придем в Аян…

Ночью налетел шквальный норд, заревел в снастях глухо и протяжно. На барке убрали верхний ярус снастей, чтобы не поломало.

До-самого Аяна на море не прекращались бури. Сильно похолодало. Волны бросали барк, как пустую бочку, перекатывались через него… Палуба и снасти обледенели. Ходить по палубе невозможно. Попытки команды рубить лед мало что дали. Люди за дни похода выбились из сил, многие страдали от качки, болели цингой.

На десятый день плавания «Пальметто» с порванными парусами, побитыми реями, весь обросший ледяным панцирем и чудом державшийся на воде, вошел в порт Аян.

Разместившись по городским квартирам, люди с «Пальметто» уснули, как убитые. А под утро тревога: неприятельский корабль на рейде!

В Аяне ни войск, ни орудий. Все население города при сумерках, в большой снегопад, кто верхом на олене, кто на собачьей упряжке, кто пешком — выступили по тропам в лесные дебри и остановились у подножия горы. Жгли костры, рыли в снегу убежища.

Через сутки прискакал на взмыленном коне казак с вестью о том, что неприятельский фрегат, не причинив вреда городу, ушел в море.

Штаб амурской экспедиции в ожидании санного пути просидел в Аяне около двух недель.

От Аяна до Нелькана ехали верхом на оленях, а оттуда по реке Мае на собачьих нартах. Собак и оленей для всех не хватало. Муравьев распорядился отправлять от станции до станции по три человека через три дня.

С последней партией под охраной казаков выехал Николай Николаевич с женой. Для Екатерины Николаевны аянские плотники изготовили домик-кибитку и седло-кресло. Домик-кибитку несла четверка оленей. А если жене генерала становилось скучно в домике, она перебиралась в седло-кресло. Но это случалось не очень часто. Дни стояли короткие да и смотреть в пути не на что.

Вокруг простиралась или унылая зимняя равнина, или торчали из сугробов тонкоствольные лиственницы.

Лиственницы эти не имели даже порядочных ветвей — топорщились какие-то нелепые, не то недоросшие, не то обрубленные сучья. Все они так промерзли, что разжечь костер из них для казака — сущая беда. Нередко топор, сделавшись ломким от мороза, разбивался о лиственничный ствол.

Глава четырнадцатая

Утром на рейде перед бухтой Де-Кастри показались три судна без флагов. С берега опознали фрегат и два корвета.

В лагере пробили тревогу. Конный казак поскакал в Мариинской пост известить полковника Куканова о появлении неприятеля.

Есаул Крюкин скомандовал весело:

— Врассыпную! Давай, ребята, горошком!

Рота солдат попряталась в чапыжник на опушке леса. Два горных единорога под прикрытием сорока казаков-штуцерников поставлены на мысе. Мыс зарос густым стлаником, и казаки заняли удобные позиции.

Неприятельские суда вошли в бухту и спустили на воду семь шлюпок с вооруженными солдатами — до трех рот. Шлюпки двумя колоннами направлялись к берегу.

С мыса, перебивая шум морского прибоя, сердито рявкнули залпом единороги. Над кустами поплыли дымки выстрелов из штуцеров. Войска с опушки били по команде батальным огнем.

Ответив картечью, англичане немедленно повернули шлюпки и, не соблюдая строя, как попало отступили к своим кораблям. В суматохе одна из шлюпок перевернулась.

Казаки орали с мыса что есть мочи:

— С Иваном Купалой вас!

А после полудня фрегат и корвет приблизились к берегу и начали бомбить лагерь. Русские организованно вышли из участков поражения. Пострадали лишь казаки на мысе. Одного штуцерника убило шальным осколком, троих ранило.

С утра неприятельские корабли возобновили бомбардировку казарм, но ядра и бомбы не долетали до цели. После полудня была сделана попытка высадить десант. Англичане атаковали береговые укрепления на четырех баркасах, но действовали настолько вяло и нерешительно, что достаточно было казакам с мыса сделать несколько залпов, как баркасы повернули назад. Потери на мысе — один убит и один ранен.

Боевые действия велись время от времени еще около двух недель. Англичане стреляли, оставляя воронки на берегу, не принося ни малейшего ущерба лагерю.

Затем неприятельская эскадра ушла.

Казаки Шарагольской станицы жили на Мариинском посту. После того как Джигмит Ранжуров с командой вельбота вернулся на Николаевский пост и доложил контр-адмиралу Завойко, что они, казаки, видели с берега, как французский фрегат погнался за барком «Пальметто», Василий Степанович был убежден, что Муравьев вместе с чинами штаба попал в плен.

Завойко решился послать вверх по Амуру зауряд-хорунжего Ранжурова. Перед отъездом генерал передал Завойко лист для пекинского трибунала. Этот лист надлежало сдать начальнику города Айгуня. Муравьев оставил еще ценные бумаги, хранить их здесь, на Амуре не имело смысла, а надлежало отослать в Иркутск.

Завойко сказал Ранжурову:

— Вот рапорт мой о полной конфузии англичан в Де-Кастри. Показали мы им комбинацию из трех пальцев. Передай рапорт лично Николаю Николаевичу. Ну, а уж если с ним беда какая… его заместителю…

Завойко подумал-подумал и присовокупил в общий пакет для генерала акт комиссии штаб-офицеров о том, надо ли ставить орудия на баржи. Комиссия нашла дело негодным, и Василий Степанович не без удовольствия представлял, каково будет выражение лица Муравьева при чтении акта.

Казаки плыли вверх по реке целую неделю, а ушли от Мариинского поста не далее как верст за полтораста. На веслах плыли не более двух суток. Никаких сил не хватало управиться с течением.

Подходили с лодкой под самый берег, тянули ее бечевой. А продвигались ой как медленно! Да и как иначе? По самому берегу переплелись корни и ветви деревьев и кустарника. Босиком не пойдешь — искалечишь пальцы. Да и змей полно. Вроде бы коряга… А пригляделся — она, проклятая. Шипит, корчится… Куснет — пропал.

Продирались с бечевой, где как. Казаки пооборвались, сбили легкую обутку. Шинели, мундиры, шаровары, сапоги берегли, хранили в лодке.

Случалось и так, что берегом хода не было. То болото не промерзшее, то чаща кустарниковая — не сожжешь, так и не пролезешь сквозь нее, то скала подступала к реке — не то, что человеку, горному козлу не проскочить. Тогда тащили лодку, не выходя из воды. От холодной воды коченели ноги, а с ними и тело.

Тайга по берегам, что ни день, менялась.

Брели с лодкой весь день, и на глазах одна пихта, тонкие высокие деревья с гладкой корой стояли, как столбы. Веток мало, только наверху торчали синевато-зеленые лапы.

А то потянулись вдоль воды скалистые кручи с ползучей сосной, можжевельником. На высоких скалах гор, среди каменных валунов, попадались ольха, ива, черемуха, осина. Встречались и веселые уголки тайги с кудрявой белоствольной березой. У мыса Оги сгоревший когда-то лес весь зарос молодой березой. Старый знакомый Ранжурова гиляк Чедано называл березу «белым деревом». Он уверял казаков, что сгоревший лес состоял из сосны, а вот после пожара выросла одна береза. Простодушные гиляки убеждены, что быстрый рост «белого дерева» на берегах Амура вызван приходом сюда подданных белого царя — лоча.