Полная луна. Дядя Динамит. Перелетные свиньи. Время пить коктейли. Замок Бландинг - Пелам Вудхаус

Безусловно, при обычных обстоятельствах между девушкой на столь высокой должности и мужчиной в положении моего дальнего свойственника вряд ли могли возникнуть сколько-нибудь дружеские отношения. Уилмот заручился ее благоволением благодаря двум обстоятельствам — во-первых, тому, что вырос на ферме и ему были знакомы привычки и повадки разнообразных птиц, а во-вторых, тому, что мисс Поттер перед тем, как обосноваться в Голливуде, выступала на эстраде как имитатор птичьих голосов.

Об эстрадных имитаторах птичьих голосов и их страстной приверженности своему искусству написано крайне мало, зато всем известно присловие: «Став имитатором птичьих голосов, навсегда им останешься». Пусть в описываемые дни Мейбл Поттер была лишь прелестной машиной, строчащей под диктовку своего нанимателя и ведущей его корреспонденцию, но в ее груди по-прежнему пылало пламя тех высоких идеалов, которые неизменно одушевляют девушку, в прошлом привыкшую испускать на эстраде перед битком набитым зрительным залом мелодичные трели кукушки, козодоя и других певчих птиц, всем вам известных.

Такое положение дел открылось Уилмоту в одно прекрасное утро, когда, прогуливаясь вдоль декораций съемочного павильона, он услышал внутри громкие голоса и, узнав серебристый тембр предмета своего обожания, остановился, чтобы послушать. Мейбл Поттер, видимо, спорила с режиссером.

— Если учесть, что я согласилась только из одолжения, — говорила она, — а в обязанности, за которые мне платят, это не входит, то должна сказать…

— Ну ладно, ладно, — сказал режиссер.

— …что это большая самонадеянность — спорить со мной о кукушках. Позвольте сказать вам, мистер Мургатройд, что я изучаю кукушек всю мою жизнь и знаю их от супа до сладкого. Я имитировала кукушек на всех эстрадах, во всех городах нашей страны. Не говоря уж о настойчивых приглашениях из Англии, Австралии и…

— Знаю, знаю, — сказал режиссер.

— …Южной Африки, от которых я была вынуждена отказаться, потому что моя мамочка, тогда еще не покойная, не любила океанских плаваний. Моя кукушка пользуется мировой славой. Дайте мне время сбегать домой, и я принесу вам вырезку из сент-луисского «Пост-демократа», в которой…

— Знаю, знаю, знаю, — сказал режиссер, — и тем не менее полагаю, что мне следует пригласить кого-то, кто будет куковать согласно моим требованиям.

В следующий миг Мейбл Поттер появилась в дверях павильона, и Уилмот обратился к ней с почтительной нежностью:

— Что случилось, мисс Поттер? Не могу ли я чем-нибудь помочь?

Мейбл Поттер сотрясали сухие рыдания. Ее самоуважение было тяжело ранено.

— Видите ли, — пробормотала она, — меня попросили, как большое одолжение, изобразить крик кукушки для новой картины, и вот я изображаю, а мистер Мургатройд утверждает, будто неправильно.

— Презренный пес! — прошипел Уилмот.

— Он утверждает, будто кукушка кукует «ку-ку, ку-ку», хотя всем известно, что кукует она «ву-ку, ву-ку».

— Конечно! Без всякого сомнения. Четкое «ву» в начале.

— Словно у нее с нёбом не все в порядке.

— Или не позаботилась удалить аденоиды.

— Ву-ку, ву-ку… вот так!

— Именно так, — подтвердил Уилмот.

Девушка посмотрела на него с теплой симпатией:

— Бьюсь об заклад, вы слушали не одну стаю кукушек!

— Да, миллионы. Я рос на ферме.

— До чего мне надоели режиссеры-всезнайки!

— И мне, — сказал Уилмот. А затем, решивши испытать судьбу свою, чтобы выиграть все или проиграть, как рекомендует маркиз Монтроз в своем популярном стихотворении, он трепетно произнес: — Мисс Поттер, смею ли я надеяться, что вы согласитесь заглянуть со мной в столовую и выпить чашечку кофе?

Она с благодарностью согласилась, и эту минуту можно считать началом их душевного сближения. В следующие недели день за днем, когда им позволяли служебные обязанности, можно было видеть, как они сидят рядышком либо в столовой, либо на ступенях какого-нибудь восточного дворца в дальнем углу территории — он безмолвно взирает на ее лицо, а она с артистическим жаром в глазах испускает мелодичные трели балтиморской иволги, а возможно, и более пронзительные крики африканского стервятника. И время от времени, отвечая пожеланиям аудитории, она напрягает мышцы гортани и разражается пленительными «ву-ку, ву-ку».

Однако, когда Уилмот, наконец осмелев, попросил ее стать его женой, она покачала головой.

— Нет, — сказала она. — Вы мне нравитесь, Уилмот. Иногда я даже думаю, что люблю вас. Но я никогда не выйду замуж за кабального.

— За ка… за кого?

— За кабального. Пеона. За человека, который зарабатывает свой хлеб, кивая мистеру Шнелленхамеру. Дакалка — еще куда ни шло. Но киватель!

Она сделала паузу, и Уилмот в силу привычки кивнул.

— Я честолюбива, — продолжала Мейбл. — Тот, за кого я выйду, должен быть истинным королем, ну, по меньшей мере администратором. А чем выйти за кивателя, я предпочту умереть от голода в сточной канаве.

Было бы легко указать на непрактичность такого плана, напомнив, что по причине стоящей круглый год прекрасной погоды сточные канавы в Голливуде отсутствуют. Однако Уилмот был слишком удручен, чтобы прибегнуть к подобному аргументу. Он испустил жалобный крик, довольно похожий на брачный призыв дикого селезня где-нибудь на Аляске, и принялся умолять ее. Но она осталась неколебимой.

— Мы всегда будем друзьями, — обещала она. — Но выйти за кивателя? Нет и нет!

И с кратким «ву-ку» она его покинула.

Выбор действий для человека, чье сердце разбилось вдребезги, а мечты о взаимности рассыпались прахом, не так уж велик. Практически говоря, у него есть только два выхода: либо отправиться на Дальний Запад и начать новую жизнь, либо утопить свою печаль в горячительных напитках. Для Уилмота первый выход исключался, поскольку он уже находился на самом-самом Дальнем Западе. И неудивительно, что в этот вечер, когда он уныло сидел в своем одиноком жилище, его мысли все с большей и большей настойчивостью обращались ко второму.

Как все Муллинеры, мой дальний свойственник Уилмот всегда был скрупулезным трезвенником. Если бы на пути его любви не встретилось никаких помех, он после трудового дня вполне удовлетворился бы пломбиром с орехами или молочным коктейлем. Но теперь, когда его поджидало самое безотрадное будущее, он испытывал жгучую потребность в чем-нибудь покрепче.

Он знал, что на полпути по Голливудскому бульвару есть местечко, в двери которого, если постучать дважды и насвистеть «О, родина моя! Лишь ты…», откроется зарешеченное окошечко и появится усатое лицо. Затем лицо скажет: «Ну?», а вы скажете «Обслуживание и содействие». Тогда засов будет отодвинут, и перед вами откроется усыпанный розами путь к погибели. А поскольку настроение Уилмота влекло его именно на этот путь, вы легко поймете, каким образом часа полтора спустя он оказался за столиком в упомянутом заведении и уже чувствовал себя значительно лучше.

Сколько минуло минут, прежде чем он заметил, что сидит за этим столиком уже не в одиночестве, сказать невозможно. Однако наступил миг, когда, подняв стопку, он обнаружил, что смотрит прямо в глаза малютки в костюмчике «Маленький лорд Фаунтлерой», в каковом малютке он узнал крошку Джона Бингли, Идола Американских Матерей — звезду той самой картины «Малыш», которую вы, джентльмены, недавно увидели в «Перлах грез» на Хай-стрит.

Сказать, что Уилмот был удивлен, узрев это дитя в подобной обстановке, значило бы допустить некоторое преувеличение. После получаса под этим родным кровом вдали от родного крова посетителя уже ничто не сможет удивить — даже слон, резвящийся в костюме для гольфа. Тем не менее Уилмот заинтересовался настолько, чтобы сказать «приветик!».

— Приветик, — ответило дитя и положило кубик льда в свой стакан. — Послушайте, не говорите старине Шнелленхамеру, что видели меня тут. В моем контракте есть пункт о моральном облике.

— Кому не говорить? — спросил Уилмот.

— Шнелленхамеру.

— А как он пишется?

— Не знаю.

— И я не знаю, — сказал Уилмот. — Но как бы там ни было, — продолжал он, порывисто протягивая руку для пожатия, — от меня он этого никогда не узнает.

— Кто не узнает? — сказало дитя.

— Он не узнает, — сказал Уилмот.

— Чего не? — спросило дитя.

— Не узнает от меня, — сказал Уилмот.

— Чего не узнает? — осведомилось дитя.

— Я забыл, — сказал Уилмот.

Некоторое время они сидели молча, погрузившись каждый в свои мысли.

— Вы Джонни Бингли, верно? — сказал Уилмот.

— Кто? — сказало дитя.

— Вы.

— Что я?

— Послушайте, — сказал Уилмот, — моя фамилия Муллинер. Такая вот фамилия. Муллинер. И пусть они делают с ней, что хотят.

— Кто?

— Не знаю, — сказал Уилмот.