Аспазия - Автор неизвестен

— Мы отдаемся тебе! — вскричал Алкивиад. — И выбираем Зимайту царицей в царстве радости.

— Да, да, — раздалось со всех сторон, — итифалийцы не имеют ничего против того, чтобы их сдерживали такие прелестные ручки.

Среди веселого смеха была избрана Зимайта царицей радости и веселья. Для нее устроили прелестный, украшенный цветами трон, накинули на нее пурпурный плащ, надели на голову золотую диадему и обвили гирляндами роз и фиалок. Сияя прелестью молодости и красоты, она казалась настоящей царицей, даже взгляд Аспазии с восхищением остановился на ней.

— Настоящее — твое, Аспазия, — вскричал Алкивиад, — тебе же, Зимайта, принадлежит будущее.

Кубки были наполнены чудным напитком и осушены в честь сияющей царицы веселья.

— Под властью такой царицы, — восклицали юноши, — царство веселья распространиться по всей земле.

— Каллиас и Демос, берите вашу тысячу драхм! — вскричал Алкивиад. — Я считаю пари проигранным, я не иду завтра к Гиппоникосу. Предводитель итифалийцев заключает новый союз с царицей красоты и радости. Благодарение богам! Она снова улыбается!

Затем опьяненный любовью и вином, юноша приблизился к девушке, обнял ее среди всеобщих одобрений и хотел запечатлеть поцелуем заключенный союз.

В это мгновение, всем глядевшим на Зимайту бросилась в глаза яркая краска, покрывшая ее лицо.

Протянув руку, она не дала приблизиться Алкивиаду и стала жаловаться, что кровь от жара бросилась в ее лицо. Ей подали кубок, наполненный вином, но она оттолкнула его, требуя свежей воды, и выпила несколько кубков один за другим холодного напитка. Но вода казалась каплей, упавшей на массу растопленной меди.

В то же время все заметили, что глаза Зимайты налились кровью, язык с трудом поворачивался во рту, голос сделался хриплым, она стала жаловаться на сильный жар в горле, все ее тело начало дрожать, холодный пот выступил на лбу. Ее хотели увести в комнату на постель, но она, как бы гонимая диким страхом, хотела броситься в колодец, в глубокую холодную воду, так что ее, как безумную, с трудом смогли удержать.

Позвали Перикла. Он скоро явился и, увидев девушку, побледнел.

— Удалитесь, — сказал он всем гостям, но у них голова еще не совсем пришла в порядок от выпитого вина.

— Отчего тебя так пугает состояние девушки? — кричали они. — Если ты определил болезнь, то говори.

— Удалитесь, — повторил Перикл.

— Что же это такое? — вскричал Алкивиад.

— Чума, — глухо прошептал Перикл.

Как ни тихо было произнесено это слово, оно прогремело над всем собранием, как удар грома. Все замолчали, побледнели, девушки начали громко рыдать, сама Аспазия побледнела как смерть и, дрожа, старалась чем-нибудь помочь своей умирающей любимице.

Девушка была уведена прочь. Все гости начали молча расходиться. Только один Алкивиад быстро оправился, хотя и был пьянее всех.

— Неужели мрачные силы одолеют нас! — вскричал он, схватив кубок. Неужели напрасны были все наши старания! Что разгоняет вас, друзья? Вы все трусы! Если вы бежите, то я не сдаюсь. Я вызываю на бой чуму и все ужасы Гадеса!..

Так продолжал он говорить, пока, наконец, не заметил, что стоит один в опустевшем перистиле, окруженный увядшими венками и полуосушенными или опрокинутыми кубками.

Он огляделся вокруг.

— Где вы, веселые итифалийцы? — крикнул он. — Один… Один… все они оставили меня, все… Царство веселья опустело, мрачные силы победили… Да будет так! — вскричал он наконец, отталкивая кубок. — Прощай, прекрасная юность. Я иду к Гиппоникосу!

12

В ту самую, обильную событиями ночь, в которую Зимайта была провозглашена царицей радости на веселом пиру в доме Перикла, когда свет факелов вакханок сверкал на всех афинских улицах, в эту же самую ночь в тихом, уединенном Акрополе, на темной вершине Парфенона, сидела птица несчастья, мрачная сова, оглашая ночное безмолвие своим ужасным, пророчащим несчастье криком.

С городских улиц доносился на Акрополь слабый шум веселья, с которым странно смешивались крики совы. Далеко разносились они с вершины Акрополя, как весть о смерти, и эти крики в действительности были таковы, так как в ту ночь, когда юный Алкивиад и его друзья веселились в доме Перикла, в то мгновение, как они пили за здоровье сияющей красотой царицы веселья, в тюрьме умирал Фидий. Бессмертный творец Парфенона, уже давно страдавший неизлечимой болезнью, одиноко расставался с миром.

В тот самый час, в который знаменитейший и благороднейший из греков кончал свою жизнь во мраке тюрьмы, а Аспазия говорила Периклу: «Ты более не грек!» В тот самый час, казалось, произошел разрыв не только в сердцах Перикла и Аспазии, но и в сердце всего эллинского мира, как будто звезда его счастья померкла и вместе с победными криками совы с Парфенона раздался злобный смех демонов.

Жрец Эрехтея проснулся от криков совы. Ему казалось, что в этих криках он слышит слова: «Вставай, настало твое время!» А демоны шептали друг другу: «Наконец-то мы получили власть! Идем, спустимся на Афины, на всю Элладу!»

Во главе этой стаи демонов несчастья летели междоусобие и чума. Последняя распустила свои черные крылья и летела впереди всех над окутанными ночью и наполненными веселым шумом Афинами. Она отыскала место, где празднество было в разгаре, и бросилась вниз, как коршун на сверкающую молодостью и красотой юную царицу веселья в доме Перикла. Прелестнейшая из эллинских женщин, которой по мнению Алкивиада принадлежало будущее, сделалась первой жертвой чумы.

Бывают времена, когда с испорченностью нравов соединяются величайшие физические несчастья, когда гармония и порядок внутреннего мира кажутся нарушенными вместе с порядком и гармонией внешнего — такие времена наступили для Афин, для всей Эллады.

Испорченность нравов, все возрастающая, благодаря роскоши и страсти к удовольствиям, благодаря дикой демагогии, но главным образом благодаря естественному течению вещей, которое влечет от полного расцвета к падению, была причиной взрыва кровавой вражды между различными племенами Эллады, вражды, из которой никто не вышел победителем, но в которой погибли благосостояние и свобода. Греция перестала представлять собой здоровую душу в здоровом теле.

Известие о первом случае чумы в доме Перикла мгновенно облетело все Афины и вакхическое веселье быстро уступило место бледному ужасу и заботе. Стрелы ангела смерти полетели во все стороны и через несколько дней все ужасы заразы свирепствовали в городе.

Как было с Зимайтой, болезнь начиналась с головной боли и ничем не утолимой сухостью в горле. Кровавый гной выступал из горла, из губ и даже языка, затем сильный, глухой кашель с трудом вырывался из стесненной груди, в ушах шумело, делались судороги в руках, дрожание во всем теле, чувство ужаса и беспокойства, доходившее до безумия, страшная жажда, внутренний жар, настолько сильный, что многих увлекал в цистерны, кожа становилась красного, иногда даже темно-синего цвета. Жилы сильно набухали. Только в этом случае, как и во всех других случаях чумной заразы в древности, не было бубонов, которые в наше время служат отличительным признаком азиатской чумы. До восьми дней болезнь прогрессировала, затем следовала смерть.

Не легко отделывались даже редкие выздоравливавшие, так как часто они, хотя оставались в живых, но с параличом рук и ног, нередко теряли зрение, сильно страдала память. Многие выздоравливающие оставались на всю жизнь безумными. Бывали такие, которые, встав с болезненного одра, забывали свои имена. Все лекарства оказывались бесполезными.

По совету Гиппократа, повсюду были разведены большие огни, так как было замечено, что кузнецы, работающие постоянно вблизи огня, редко заболевали.

Но сила заразы все увеличивалась и, так как наука оказывалась бессильной, то стали искать помощи в суеверии: никогда греки с большим усердием не исполняли всевозможных искуплений, очищений, заклинаний.

В первые недели город был наполнен громкими воплями, похоронными процессиями, сопровождавшими умерших от чумы, но когда зараза стала передаваться от трупов, то всеми овладел такой страх, что многие умирали в пустых домах или даже на улицах и их хоронили без всяких священных обрядов.

Мертвым перестали класть в гроб необходимый обол для подземного перевозчика, так же, как не получали они яств для усмирения ярости адской собаки, их не мыли, не умащивали благовониями, не одевали в прекрасные платья, не надевали на них венков из селлерея, не клали на ложе в перистиле дома, не сопровождали похоронного шествия с громкими, жалобными криками, не приносили никаких жертв — поспешно и без всяких слез, часто совсем без провожатых, увозили бесчисленные трупы и зарывали их в могилы или сжигали на кострах. Но, наконец, мертвым стали отказывать даже и в последнем долге погребения, так многие последние мертвецы в домах, оставались лежать в своих жилищах неподвижными трупами.