Дни Крови и Звездного Света - Лэйни Тейлор

— Не понимаю, о ком вы, — ответил Акива.

Улыбка Иаила играла на его губах во всей красе, представ наипротивнейшим образом, злой и предвкушающей.

— Нет? — спросил он. — Рад это слышать, поскольку в твоем докладе не упоминается ни о какой девушке.

Это правда. Акива ничего не сказал о Кару, или горбуне Азаиле, который предпочел скинуться с башни, нежели сдать Кару, или Разгата, который, как тогда думал Акива, погиб вместе с горбуном.

— Девушке, которая трудилась на Бримстоуна, — продолжил Иаил. — Которая была выращена Бримстоуном. Какая интересная история. Хотя, не очень-то правдоподобная. Какой интерес был Бримстоуну возиться с человеческой девчонкой? Но, что самое важное, что заставило взять Бримстоуна на воспитание человеческую девчонку? Ничем не примечательную?

Акива ничего не ответил. Иаил был просто счастлив; было понятно, что Разгат рассказал ему обо всем. Вопрос в том, насколько много знал Разгат? Знал ли он, где сейчас Кару? Что она делала работу Бримстоуна?

Что нужно Иаилу?

Капитан (нет, напомнил себе Акива, теперь Иаил — Император) сказал, пожимая плечами:

— Разумеется, Падший также утверждал, что у девушки голубые волосы, что уж совсем не выдерживало никакой критики, потому-то я и подумал, как же могу верить всему остальному, тому, что он рассказывал мне о человеческом мире? Обо всех тех увлекательных деталях, которые ты упустил в своем отчете. Мне пришлось творчески подойти к этому вопросу. В конечном итоге, я поверил, что он говорит правду, которая так чудно звучала, а вот чего мне не понятно, так, как это вы все трое умудрились не доложить в своих отчетах об их достижениях. Об их устройствах, племяннички. Как получилось, что вы и словом не обмолвились об их чудесном, невообразимом оружии?

Акива почувствовал себя еще хуже и не только от хамзас. От всего сразу. От упоминания Разгата и оружия. От белоснежных мантий. Арф. Театрального представления. Чтобы произвести впечатление, как он тогда подумал, когда до него дошли слухи. Но тогда ему показалось, что в этом нет никакого смысла. Никто не верил, что на стелианцев могли бы произвести впечатления белоснежные одежды и арфы.

С другой стороны, люди...

— Ты вовсе не собираешься вторгаться к стелианцам, — сказал Акива. — Ты хочешь совершить вторжение в человеческий мир.

73

КРИК

Казалось, Тьяго не сразу осознал, почему он вдруг не смог сделать следующий вздох, или что это за маленький комок встал у него поперек горла и что с этим делать. Его рука метнулась к лезвию и вытащила его, и из раны тут же хлынула кровь, на Кару, вся на Кару, а он смотрел на лезвие с таким... снисхождением. У Кару мелькнула мысль, что его последняя осознанная мысль была: «Этот перочинный ножичек слишком мал, чтобы убить меня».

Но оказалось, что не так уж и мал.

Его глаза потеряли фокус. Его шея потеряла силу. Его голова тяжело опустилась на ее лицо; на мгновение он помедлил, затем дернулся, затем остановился. Он стал мертвым грузом. Он был мертв. Тьяго. Мертвый и тяжелый. Его кровь продолжала течь, а Кару застряла под ним, со все еще разведенными коленями, приспущенными джинсами, а ее прерывистое дыхание так сильно грохотало у нее в ушах, что можно было представить, будто даже звезды могут его услышать.

Ей все же удалось его сдвинуть, хотя бы чуть-чуть, а дальше, отпихивая и пиная его, освободить свои ноги. Затем Кару поднялась и, пошатываясь, попыталась натянуть джинсы. Она упала и снова поднялась. Ее руки так сильно тряслись, что она не сразу смогла застегнуть джинсы. Девушка не могла перестать трястись, но не могла оставить это незавершенным, это было немыслимым, и именно это вызвало слезы — от разочарования, что не могла заставить свои руки сделать несколько простых действий, а ей было необходимо это сделать, она не могла оставить все как есть. К тому моменту, когда она закончила, то уже рыдала.

И затем она взглянула на него.

Его глаза были открыты. Его рот был открыт. Его клыки были красные от ее крови, и она была вся красная от его крови. Ее жилет, который был серым, стал промокшим и черным в свете звезд, и Белый Волк, он был ... он был низложен, он был непристоен, и его обнаженное намерение было также мертво, как и остальная его часть.

Она убила Белого Волка.

Он пытался...

Да кого это будет волновать?

Он был Белым Волком, героем химерова племени, архитектором невозможных побед, силой своего народа. Она же — любовницей ангела, предательницей. Шлюхой. Тех, кто встал бы на ее сторону, не стало — они были убиты прямо здесь или посланы на смерть. Зири не вернется. И Исса, что они с ней сделали?

Я снова одна?

Она не вынесет, если снова останется одна.

Ее все еще, не переставая, трясло. Судорожно. Кару с трудом перевела дыхание. Она почувствовала легкое головокружение. «Дыши, — приказала она себе. — Думай».

Но связные мысли все не появлялись, а дыхание спокойнее не становилось.

А какой у нее был выбор? Бежать или остаться. Оставить их, оставить умирать — всех их, всех химер в Эретце, и позволить их душам стать погребенными — или остаться и... что? Чтобы ее заставили воскресить Тьяго?

Даже сама мысль об этом — как его душа плавно едва касается ее кожи, его бледные глаза оживают, а когтистые руки наполняет сила — заставила упасть Кару на колени. Ее вырвало. Оба варианта были невыносимы. Она не могла отказаться от своего народа — Бримстоун тысячи лет нес это бремя, а она сдалась спустя всего пару месяцев?

«Твоя мечта — моя мечта. Ты — вся наша надежда».

Но она не сможет противостоять Волку снова, ибо, если она останется, они заставят ее вернуть его обратно.

Или убьют ее.

О, Боже. О, Боже.

Ее снова вырвало. Ее рвало и рвало, спазм за спазмом, пока это не опустошило ее, и она не стала просто оболочкой — сосудом. Она мысленно услышала голос: «Мы всего лишь сосуды», — и ее снова вырвало, и это уже была желчь. Горло саднило, и когда дыхание, наконец, успокоилось, она услышала звук, который раздался где-то поблизости.

И это были крылья.

Кару запаниковала.

Они возвращались.

— Вторгнуться в мир людей? — Иаил выглядел оскорбленным. — Ты несправедлив ко мне, племянник. Когда нам рады, разве это вторжение?

— Рады?

— Ну, а как же. Разгат заверил меня, что они будут поклоняться нам, как богам. Они уже так делают. Разве это не прекрасно? Я всегда хотел быть Богом.

— Ты — не Бог, — сказал Акива сквозь стиснутые зубы. Он подумал о человеческих городах, которые видел — об их землях, которые поразили его своей инакостью, когда он впервые очутился в человеческом мире. Прага, с ее прекрасными мостами, сборища людей, прогулки, поцелуи в щеки. Площадь Марракеша, заполненная танцорами и заклинателями змей, изобилием переулков, где он прогуливался с Кару... до того, как они разломили косточку, и его хрупкое счастье, которое он успел познать, исчезло. — Им понадобится всего лишь один взгляд на твое лицо, и они запишут тебя чудовища.