Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А вот и ты, – сказал он, – давно не виделись.
– Спасибо за письмо! – заговорила Унни. – Так ты интересно про Гунвор написал. А мы почти надеялись, что ты ее привезешь с собой!
– Ну и имечко, – встрял папа.
– Она все лето работает, – ответил я, – но ей, естественно, тоже хочется с вами познакомиться.
– Она ведь историю изучает, да? – спросила Унни.
– Да, – ответил я.
– И еще занимается верховой ездой? Или просто сфотографировалась с лошадью?
– Нет, она отлично ездит! Год в Исландии прожила только потому, что любит исландских лошадей, – сказал я.
Папа с Унни переглянулись.
– На самом деле мы собирались там пожить. Может, в будущем году.
– Звучит неплохо, Карл Уве, – похвалила Унни.
Я уселся за стол напротив папы. Он отхлебнул пива. Унни скрылась на кухне. Я молчал, он тоже ничего не говорил.
– Как там на севере дела? – спросил я немного погодя, скручивая самокрутку.
– Да, знаешь, неплохо, – сказал он и посмотрел на меня, – пиво будешь?
– Да, наверное, – ответил я.
– Возьми себе на кухне.
Я встал, вошел на кухню, где Унни читала газету, открыл холодильник и достал пиво. Унни улыбнулась мне.
– Она красивая, твоя Гунвор, – сказала Унни.
– Это да. – Я улыбнулся в ответ и вернулся к папе.
– Ну вот, молодец, – сказал он.
– Твое здоровье, – сказал я.
Не ответив, он молча отхлебнул пива.
– Как там твоя писанина поживает? – спросил он немного погодя.
– Сейчас у меня в основном учеба.
– Мог бы выбрать что-нибудь более полезное для жизни, чем литературоведение, – проворчал он.
– Да, – согласился я, – потом посмотрим.
– А Ингве сейчас что изучает?
– Журналистику.
– Вот это неплохо. – Он посмотрел на меня: – Проголодался?
– Может, чуть-чуть.
– Скоро приготовлю ужин. Просто сейчас такая жара, что и есть неохота. На юге поэтому и едят так поздно.
Объяснения его звучали так доверительно, что я обрадовался.
Я допил пиво и принес новую бутылку, мне хотелось захмелеть. Я уже давно не напивался.
Это мне удалось. Папа нажарил отбивных и сварил картошку, мы поужинали, Унни легла пораньше, а мы сидели в полумраке и пили. Свет папа зажигать не стал, да мне и не хотелось. Он сказал, что они с Унни всегда вместе, что не могут находиться порознь, что уже через несколько часов начинают друг по другу скучать. Так произошло в тот раз, когда его пригласили принимать выпускные экзамены в Кристиансанне, мы еще собирались к нему заглянуть, но он тогда не смог оставить Унни, напился в одиночку и проспал.
– Помнишь, Карл Уве? Через два дня сгорел отель «Каледониен», я вполне мог бы оказаться там.
– Помню, – сказал я. Я тогда тоже так подумал.
Он погрузился в себя, я принес еще пива, пошел отлить, вернулся, папа встал и направился в туалет, пришел обратно, снова пил. Я сказал, что осенью умерла бабушка, папа ответил, что да, она же болела. Я допил пиво, он тоже допил, я принес две новые бутылки, подумал, что ничего страшного, что сидеть вот так с ним довольно приятно. Я чувствовал себя сильным. Если он сейчас нападет на меня, я смогу дать сдачи. Впрочем, он и не нападал, с чего бы ему, он был занят собственными раздумьями, в конце концов он поднялся – грузный, бородатый, пьяный мужчина, мой отец, бывший когда-то воплощением корректности, всегда элегантный, подтянутый и красивый, молодой успешный преподаватель и местный политик, – и сказал, ну ладно, пора спать, завтра начнется новый день.
Унни постелила мне в спальне на первом этаже, и с гудящей от мыслей и эмоций головой я нежился на прохладном чистом белье, наслаждаясь ощущением, что лежишь в чужой комнате, но все равно почти дома, по крайней мере, в каком-то смысле. Снаружи в кронах деревьев шуршал ветер, сверху поскрипывали половицы, а за окном, пока я спал, светлая летняя ночь бледнела и бледнела, пока в небе не проступила первая полоска синевы и не начался новый день.
Последние летние недели я провел у мамы. Тут было мое убежище, где ничего, с чем я каждодневно боролся, не существовало. Хьяртана, которого мама навещала в больнице практически ежедневно, наконец выписали, и я зашел к нему в гости. Он выглядел вялым и обессиленным, чуть более скованным, чем прежде, но в целом здоровым. Он показал мне свои новые стихи, они были потрясающие. Он сказал, что собирается вернуться в Берген и продолжить учебу. О том, что случилось, я не допытывался, о таких событиях вот так, с ходу, не расспрашивают, а чуть позже Хьяртан рассказал обо всем и сам. Он разнес в щепки квартиру, выкрикивая, что ему сорок лет. Мне сорок лет, кричал он, круша все, что попадалось под руку. Когда его привезли в больницу в Фёрде, ему привиделось, будто он в Японии, а вокруг все японцы, поэтому он всем кланялся, как полагается в Японии. В разгаре психоза он еще и слышал голоса, получал указания от Бога, и я подумал, что в этом есть и что-то хорошее, когда тебя опекает кто-то еще, хотя это и ужасно пугает, когда этот кто-то – тоже часть тебя.
* * *
В Бергене я засел за новый роман. Действие его происходило на берегу фьорда в 20-е годы ХХ века; в первой главе главный герой играет в карты в горной хижине, но он собирается жениться и боится проиграть выигранные деньги, поэтому складывает их в глиняный горшок и, растянувшись на лежанке, с наслаждением наблюдает за тем, как все остальные волнуются, надеясь выиграть огромную сумму. Во второй главе главный герой – молодой мужчина, живущий в Бергене в начале восьмидесятых; он стоит перед книжным шкафом, разглядывает книги и ждет свою девушку, на кухне булькает кофеварка, он вспоминает о бабушке с дедушкой на хуторе у фьорда, они старые, бабушка больна, их жизнь подходит к концу. Дальше я не продвинулся, потому что снова начался семестр, а я переписывал и вымарывал каждое предложение бесчисленное множество раз, все придирчиво перечитывал, процесс был долгий, через несколько месяцев от меня требовалось сдать курсовую, поэтому работу над романом я отложил.
«Интертекстуальность в романе Джеймса Джойса “Улисс”» – такую я выбрал тему. Амбициозно, это я понимал, но в том и суть – мне хотелось получить отличную оценку, а значит, придется постараться.
Так как понятие «интертекстуальность» ввела Юлия Кристева, для начала я решил почитать ее работы и взялся за «Революцию поэтического языка», но никак не мог
