Повести - Петр Замойский

В избе холодно. Мать топит, одевшись: на голове — шаль, на ногах — не раз подшитые валенки. Они худые, из задников торчит солома.

За эти дни, после обыска, я никуда не ездил и не ходил. У меня разболелась рука; нарывает то место, где был большой палец; кисть опухла и отяжелела. Куда с такой рукой в морозы!

Вместе с воем вьюги доносится колокольный звон. Сегодня воскресенье: говельщики причащаются. Говеет и отец. Он говеет, как всегда, на второй и последней неделе — два раза. Говеет по–настоящему, по–монашески: ест только хлеб с водой. В страстную неделю голодает три дня — четверг, пятницу и субботу.

Едва зазвонили к утрене, отец быстро вошел со двора, оторвал намерзшие на усах сосульки, снял шапку, перекрестился и посмотрел на мать.

 — Иди, иди, — сказала она, поняв взгляд отца.

Когда отец говел, мать не только не ругалась, но даже грубо с ним не говорила.

 — Только ноги отряхни. Навоз в церковь не носи… Надень мою поддевку.

 — Я, мать, к обедне надену ее, а сейчас — так, — сказал отец и ушел.

Звон продолжался.

В печи горели кизяки, пахло приторным дымом. Лошадь наелась и посмотрела на меня. Грустные у нее глаза! Сколько ей лет? И где отец откопал такое чудовище?

 — Ешь, ешь, — говорю Карюхе.

 — А ты разь не спишь? — услыхала мать.

 — Рука болит.

Она сдержанно вздохнула. За последние дни мать стала тревожной, пугливой. Каждый шорох заставлял ее вздрагивать. Она боится, как бы вновь не пришел урядник.

Но урядник больше не заявляется. Ничего не нашел он и у Семена. У Фили и Степки совсем не был.

 — Говеть когда будешь? — спрашивает мать.

 — Говеть? На страстной все грехи оттащу попу, — пообещался я, чтобы не начался разговор.

Пока мать топила печь и убиралась, заутреня отошла. Отец пришел наскоро переодеться в поддевку матери. Поддевка ему узка и коротка, но он этим не смущается, — не первый раз ходит в ней к обедне.

В избе стало теплее. Мать отвалила с улицы солому от окон. Светло. Буран утих. Даже изредка проглядывает солнце. Блестят сугробы, — их нанесло много; у самой избы — высокий, с острым, чуть завитым гребнем. Нет–нет да и заиграет на нем снежок, как дым заклубится.

Сижу возле окна, в горячей воде парю руку. Кое–где видны люди на улице. Снова звон. Церковь и вся церковная площадь видны из наших окон. Вдруг из переулка выехала на дорогу подвода, запряженная гуськом в две лошади; передняя лошадь несется галопом, склонив голову набок.

 — А это, кажется, Сабуренков! — говорю я матери.

Через некоторое время промчалась еще пара гуськом. Остановилась возле попова дома. По широким саням нетрудно угадать, что это помещик Климов.

Отец пришел из церкви торжественный, праздничный. Он «приобщился».

 — Со святыми тайнами, — поздравляет его мать и дает постную лепешку на квасу.

 — Спасибо, — говорит отец.

Поздравляю и я его, едва сдерживаясь от смеха. И мне он говорит «спасибо». Глядя на отца, можно подумать, что он свалил с себя грехов пудов десять, — такая легкость у него в походке, в движениях. И глаза блестят. За обедом отец рассказал, что сегодня священник был почему‑то не в себе. Перепутал литургию.

 — Не сына ли убило? — спросила мать. — У него он на фронте.

 — Йет, мать, сын его в интендантстве.

 — Может, что по домашности!

 — Да, сбился, — продолжает отец, — и нас, певчих, сбил. Нам бы надо петь: «Премудрость священный и божественный орган», а он дает: «Не к тому пламенное оружие хранит врат эдемских».

 — Ты бы подсказал ему, — говорю я.

 — Разь можно? — испуганно возражает отец.

После обеда прибежала сестренка и подала мне записку. С большой охотой доставляет она эти записки от Сони. Стоит, не раздеваясь, и смотрит, как я читаю. Ждет, не понадобится ли отнести ответ.

В записке торопливо набросано:

«Опальный друг!

Срочно ко мне. Есть сногсшибательная новость.

Чай с сахаром обеспечен. Керосин тоже. Соня».

Значит, не срочно, если намекает на керосин.

А рука все болит. Как бы не пришлось ехать в больницу. Но требуется разрешение урядника. Где его искать?

Перед вечером, когда я хотел сделать второй раз перевязку, вошла, вернее вбежала, Мавра.

 — Аринушка–кумушка! Что у батюшки делается, — запела она таинственным голосом, в котором слышался не страх, а неизъяснимая радость.

Мать, которая теперь всего пугалась, уставилась на нее, ни о чем не спрашивая. Но Мавру и спрашивать не надо.

 — Шум, крик. Батюшка на себе, слышь, волосы рвет. Кухарка, курноса ведьма, Балакиным говорила, а те Сергеевым, а Федосья, — она ведь мне сваха по деверю, — мне.

 — Ужель опять с попадьей воюет? — спросила мать.

Священник наш, старик, нередко дрался с попадьей.

Об этом знало все село, и никто не удивлялся.

 — Климов с женой у него, и сын Климова, охвицер, и Сабуренков, и эптот, как его… В гостях они, да, видать, загостились.

 — Небось не пьяны?

 — Кто их знает! У батюшки запасы большие, и матушка горазда делать разны квасы. Но только крик стоит, и все вроде чем‑то напуганы. Батюшка бесперечь кричит: «Вот я знал, так я знал». А чего уж он знал, я, кума Арина, не знаю.

 — Узнаешь, — успокоила ее мать. — Вон мужик мой говорит, вроде батюшка всю обедню перепутал. С дьяконом в алтаре вроде поспорили.

Отец ничего не говорил про дьякона, но, когда приходит всезнайка Мавра, наша мать тоже кое‑что привирает. И такое в это время у нее довольное лицо.

 — Как живете, опальный и таинственный сосед? — прищурившись, спросила Соня, когда я вошел к ней.

 — Вашими молитвами…

 — Понятно. Раздевайтесь.

Она усадила меня за стол, налила чаю, придвинула тарелку с бубликами.

 — Говорят, с урядником знакомство завели?

 — О, да. Замечательный человек!

 — Культурный, обходительный? — прищурилась она.

 — Куда там! Он лее вашего сословия.

 — Очень приятно слышать, сосед. Начинаются очередные комплименты.

 — С кем поведешься… Вы без ехидцы тоже словечка не скажете.

 — Оба хороши! Итак, подписка о невыезде? Как в романе.

Она засмеялась, показав чистые, ровные зубы.

 — Гер–рой! Таинственный кружок. Что, не смешно? Лга, это в отместку за «сословие» и за то, что не ходите. Не надо забывать соседку. Даже с братом не познакомили… О–о-ох! — вдруг воскликнула она, — ведь вы… сва–а-ат! — и совсем расхохоталась. — Сватушка, батюшка–а… Куда вас посади–ить!

 — Я уйду!

 — «Не ухо–оди–и, побу–удь со мно–ою…», — запела она. — Ладно, сосед, — ударила меня по плечу, — посадит вас урядник, а не я. Не сердитесь! Плюньте на все. Слушайте, покажите мне вашего петуха. Говорят, он с полицейскими собаками дерется? Ей–богу, петух храбрее вас.

 — Я вижу, что у вас сегодня чересчур веселое настроение… а меня…

 — Что? — участливо перебила она.

 — …знобит.

 — Пейте чай, пройдет. Здесь тепло. Скажите, — подошла она сзади, — тепло у меня?

 — Да, — обернулся я к ней и смотрел теперь на нее снизу.

 — Еще теплее будет! — погрозилась она. — А отчего знобит?

 — Вот… рука что‑то.

 — Рука? Что с ней?

 — Нарыв какой‑то.

Она взяла мою руку.

 — Что лее молчите? Надо к врачу. ;

 — За сорок верст? В такую метель?

 — Хотя, постойте… Знаете что… дайте я ее посмотрю.

 — Вы? Не–ет. Я родной матери ее не показываю.

 — Фу, а еще взрослый. Имейте в виду, я три месяца на курсах сестер училась. Мне, по моей натуре, следовало бы быть врачом. Папа не позволил учиться в медицинском. У меня и книги есть, и лекарства есть. Ваша мама часто берет у меня. Что, не знали?

 — Догадывался.

 — Врете, не знали, — уличила она меня, так как мать никогда мне этого не говорила.

И тут я подумал: «Вот откуда Соня знает каждый мой шаг».

 — Так даете руку? Не для обручения, не–ет, будьте спокойны. Вы же… телок!

 — А вы… коза!

 — Это хорошо. Во мне пружина. Все бы прыгала… Да, почему… вы не обижайтесь… почему не сказали, что собирались у Семена, читали, говорили с братом? Почему? Не верите мне?

Что я ей скажу? Я даже не подумал ее пригласить. А если бы и вспомнил, то вряд ли позвал бы.

 — Соня, на это не отвечу.

 — Спасибо. Смотрите, какие бублики. Пейте чай, кладите сахар. У моего дьякона или, как вы мягко выражаетесь, дьявола, сахар–чай пока водится. Попы — порода долгогривая, жадная, корыстная. Помните письмо Белинского к Гоголю?

 — Да, помню. Кстати, что это, говорят, у батюшки какой‑то переполох в доме?

 — Ого! — отступила она. — Уже слышали?

Я рассказал о том, что поведала Мавра. Соня приложила палец к губам и, подумав, тряхнула головой:

 — Вот, Петр, за этим и позвала. Очень–очень сногсшибательная новость.