Муравечество - Кауфман Чарли

Эбботт и Костелло сидят на склоне холма Лос-Фелис. Эбботт курит.

— Руни и Дудл. Никак не угомонятся. Почему не мы написали «Ад, мы и господа»?

— Не знаю, Лу. Это хорошее представление. Свежее. Умное.

— О них надо позаботиться.

— По-моему, они и сами очень хорошо справляются, так что…

— Я хочу сказать, с ними нужно расправиться, Бад.

— Что ты хочешь сказать, Лу?

— Только одно: им пора двинуть кони.

— Коня, Лу? Того, что вы в Дэнбери приглядывали с Энн?

— Да нет никакого коня на самом деле! Это такое выражение!

— А. Ладно.

— Так что нам надо…

— Видимо, я просто не знаю, что значит это выражение.

— Значит, что мы их убьем.

— Но почему? Конь — это же хорошо. Я еще мог бы понять выражение «Им нужно расстаться с конем, потому что у них мало денег». Но даже это не подходит.

— Ты помнишь, что мы уже один раз пытались их убить?

— Это были Руни и Дудл?

— Среди прочих.

Теперь, когда у меня нет работы, я не могу оплачивать квартиру. Так что приглашаю соседа. Его зовут Доминик, и он предусмотрительно приходит с собственным спальным креслом. Из-за моих книжек и выдающейся коллекции сувениров в форме броненосцев Доминика приходится расположить спальные кресла бок о бок, касаясь подлокотниками, средь изобилия броненосцев. Мы как будто спим по соседству на коммерческом автобусе — автобусе, забитом броненосцами, — и это чересчур интимно. Доминик, как назло, страдает от отвратительного ожирения, так что свисает со своего кресла, и мы вечно воюем за мой подлокотник. Я не могу выступить против Доминика вслух; просто лежу (сижу) и поджидаю, когда он потрет нос или почешется мясистой рукой, занимающей подлокотник, и немедленно захватываю пространство. Из-за этого обстоятельства сплю я мало, и это начинает сказываться на настроении. Я думаю, что, видимо, совершил ошибку, когда согласился на соседство Доминика, но единственным другим вариантом был Себастьяно, который носит в набедренных ножнах нож боуи марки «Марблс» для джунглей. На тот момент выбор казался очевидным, но дело в том, что Себастьяно — стройный (как пантера, рассказывал он) и отлично уместился бы в собственное спальное кресло. Боюсь, этот поезд уже ушел, а впоследствии я узнал, что Доминик тоже носит на бедре нож боуи, просто я его не заметил из-за множества складок жира.

Доминик работает смешным носильщиком в комедийном отеле на Таймс-сквер под названием «Голова оленя», оформленном в стиле отеля из фильма Толстяка Арбакля «Коридорный» 1918 года. В Нью-Йорке очередная мода на киношные отели. Есть, конечно, «Оверлук» из «Сияния» и отель «Гранд-Будапешт» из «Отеля „Гранд-Будапешт“», а также два отеля Софии Копполы: «Парк Хаятт Токио» из «Трудностей перевода» и «Шато Мармон», который был где-то, но я забыл, где именно. Некоторые особенно хороши. «Плаза», теперь под названием «Плаза „Один Дома Два“», занимает отличное место на юго-восточном углу Центрального парка, и приятно видеть, как по выходным на посту в вестибюле стоит двадцать четыре часа в сутки президент Дональд Трамп, бесконечно исполняя свое камео[143]. Он выглядит усталым, грустным и очень старым. Больше всего претензий у меня к «Фреголи» на Восточной 64-й. Он основан на отеле из малоизвестного (даже для него!) фильма Чарли Кауфмана «Аномализа». Почему инвесторы усмотрели нужным воздать дань этому женоненавистническому, расистскому, классистскому кукольному убожеству — кстати говоря, кукольному убожеству, из-за которого студия потеряла целое состояние, — за пределами моего понимания. Этот отель — волдырь на теле Нью-Йорка. Могу представить определенный тип самовлюбленных псевдоинтеллектуалов, кому захочется там остановиться, но этих людей не стоит зазывать в наш город. Уж лучше построить реплику «Отеля Конкорд Сен-Лазар» (ныне «Хилтон Париж Опера») из годаровского шедевра 1985 года «Детектив». Пусть псевдоинтеллектуалы чувствуют собственное превосходство над другими туристами, проживая в воссозданном «Фонтенбло» из «Коридорного» Джерри Льюиса, тогда как истинные интеллектуалы смогут жить в одном и ужинать в другом, признавая важность обеих лент для кинематографического канона.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Вот чего не понимают эти «псевдо»: у «забегаловки» из Рене, Годара или Фасбиндера ценности не больше, чем у «забегаловки» из Джадда Апатоу, Джерри Льюиса или Шона Леви. Я открыл для себя истину: нам нужно смеяться, но главное, чтобы ничто не было объектом насмешек, чтобы никого не задевать. Наши клоуны и шуты, наши милостивые Принцы Комедии исполняют священный долг, даруя возможность похихикать над их умеренно юмористическими выходками. В конце концов, комедия — древнее искусство, существующее с незапамятных времен. Так что я чту людей о красном носе, мешковатых штанах и воздушных шариках с водой. Кого я не чту, так это комиков снисходительных: чарли кауфманов, пи-ви херманов, робертов дауни-старших (младший — гений). Эти мужчины (и это слово я употребляю в самом презрительно современном ключе) трехлично извратили благородную традицию доброго юмора, уходящую корнями в незапамятные времена, вставив собственную токсичную маскулинность, белую цисгендерную привилегию, фальшивую заботу о маленьком человеке, женоненавистничество в некогда чистую и восхитительную форму, уходящую корнями в незапамятные времена. Почему они считают женщин не за людей, а лишь за загадки, спасительниц и маниакальных девушек мечты (со стрижками пикси)? Может, им стоит начать с того, чтобы подружиться с женщиной. Или, может, переспать. Ниже по улице грохочет грузовик, растрясая множество стопок моих книг. Они валятся мне на голову, совершенно погребают. Я пробиваюсь наружу, потом шатаюсь по каморке, как пьяница, на нетвердых и заплетающихся ногах.

Доминик протискивается наружу из крохотной ванной, куда уходил переодеться в костюм коридорного. Он не переодевается передо мной и не раз обвинял меня в том, что я пялюсь.

— Что случилось? — спрашивает он.

— А ты не видишь? Здесь не так уж много куда можно посмотреть.

— Когда я спросил, что случилось, я имел в виду — как это случилось?

— Понимаю. Ну, позволь предложить в будущем говорить то, что ты имеешь в виду, а не вынуждать меня гадать.

— Ладно. Но мне все еще интересно.

— Как это случилось?

— Да.

— Вибрации грузовика, проезжавшего на улице, расшатали книги, и они упали на меня. Такова моя теория.

— Смотри, какая там книга.

— Где?

— Вон, единственная обложкой вверх.

Я оглядываю бардак, пока не замечаю «Заткнись: приглуши негативные мысли» от Кристи Пирс.

— Это твоя? — спрашиваю я.

— Я не читаю книги, а если бы читал, то не эту, а раз не читал бы эту, то и не покупал бы. Так что, одним словом, нет, — говорит Доминик.

— Ну, и не моя, — говорю я. — Следовательно, представления не имею, как она сюда попала.

— Кажется, ты называешь меня лжецом, — говорит он.

— Эй, тебе это впору, а тебе мало что впору, — отвечаю я.

Почему я лезу в драку с этим бегемотом и потенциальным мастером ножевого боя? Все как будто несется само собой вопреки моим желаниям. Доминик, как и предполагалось, мастер ножевого боя и гоняет меня в этом до нелепого маленьком пространстве кругами у стопки книжек, пока мы оба не превращаемся в масло, хотя это расизм[144].

— Я тебя убью! — кричит теперь эта огромная лужа гхи с ножом — и, кажется, всерьез.

Возможно, публике бы это показалось комичным, если бы публика присутствовала, но для меня это отнюдь не комично. Это реально и страшно, и у Доминика чуждый огонь в глазах. Чуждый огонь. Какой необычный оборот. Откуда у меня в голове берутся эти фразы? Нужно потом погуглить, как только я спасусь из этой насущной и маслянистой опасности.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Оправившись, я в попытке расширить расстояние между уже оправившимся Домиником и собой перескакиваю через книжную стопку. Нога цепляется за кофейный столик, опрокидывает его и отправляет вазочку мне в лоб, о коий та и разбивается. Я падаю ничком в книги, в панике поднимаюсь на ноги и несусь ко входной двери, где начинаю возиться с семью засовами — их всегда было семь? Я так не думаю! — открываю дверь и юркаю в коридор. Доминик пытается последовать за мной, но в спешке забывает повернуться боком (только так он проходит в дверь) и застревает. Слышу резиновый скрип, всегда сопровождающий вклинивание Доминика в тесное пространство, и моментально расслабляюсь. Оборачиваюсь и благодушно улыбаюсь, прекрасно зная, что этим только еще больше его разъярю. Доминик краснеет, потом белеет, потом кричит: