Нищета. Часть первая - Луиза Мишель

— С булочками? — воскликнул Мозамбик ломаным языком креола, хоть говорил по-французски, словно родился в Париже. — С булочками? Моя хочет кофей с булочками!

— Ладно, хватит дурачиться! Вставать, одеваться и за работу! Ведь наша знаменитая картина всех нас должна сделать богачами. Но сначала идите завтракать.

— Увы, — возразил Лаперсон, — мою одежду постигла участь, какую вы готовили нашим желудкам: вы оросили ее альпийским чаем[115]. Если вы хотите, чтобы мы спустились вниз, мне придется щеголять в тоге, в римской тоге, понимаете? А ведь нынче — не последний день карнавала, госпожа Мерсье.

— Ладно, я принесу вам кофе сюда, — ответила добродушная толстуха. — Ну, гоп! Остальные пусть одеваются, и за работу!

— Но сегодня воскресенье, — заметил четвертый молодой человек, еще не покинувший гамака.

— Что же из этого, мой друг? Для тех, кто трудится, воскресенье, к несчастью, такой же день, как и любой другой; по воскресеньям даром не кормят, даром ночлега не дают, — ответила, вздыхая, хозяйка. — А коль за неделю много денег не сэкономишь, приходится работать и тогда, когда предпочел бы отдохнуть и повеселиться.

— Будьте спокойны, мамаша Мерсье, сегодня мы займемся картиной всерьез, и она обязательно подвинется вперед, — сказал Жеан. — Ко мне придет чудесная натурщица.

— Это хорошо, но ведь картину вы кончите не скоро и продадите ее не сразу. Уж лучше пишите те пейзажики, что сбываете по двадцати франков за дюжину. Это дело куда вернее.

— Вы сомневаетесь во мне, мамаша Мерсье, не доверяете моему таланту! Мало того, вам доставляет удовольствие бередить мои раны… Пейзажики по двадцати франков за дюжину! Модные картиночки! По-вашему, я ни на что другое не гожусь?

— Кто об этом говорит? Я сказала так только потому, что приближается срок платежа.

— Какого платежа?

— За квартиру, детки. Время бежит незаметно, но все-таки бежит не останавливаясь и увлекает нас за собой; скоро восьмое число, и, хочешь не хочешь, придется раскошелиться.

— Домовладельцы — гнусная порода, — заявил Лаперсон, — но, к счастью, долговязый парень с желтым лицом и рыжими космами, что лежит там, в гамаке, нашел способ, как избавиться от всех домовладельцев, хозяев и вообще эксплуататоров.

— Отлично придумано! — заметила г-жа Мерсье. — Но для этого, вероятно, потребуется немало времени, а пока надо платить, и платить в условленный день: ведь если хоть один из представителей этой гнусной породы и попадет в рай, то отнюдь не благодаря своему терпению. Лучше иметь дело с дьяволом, чем с домовладельцем; я ведь тоже плачу ему. Понимаете, что он не дает отсрочки, хоть и ни в чем не нуждается.

— Мы это знаем. Вот почему и нужно их экспроприировать, — сказал рыжеволосый молодой человек.

— Обязательно! — воскликнули оба художника.

— Это было бы неплохо, — согласилась г-жа Мерсье, — но пока что надо платить, а вы мне порядком-таки задолжали, детки.

Лица Трусбана и Лаперсона приняли меланхолические выражение. Заметив это, добрая хозяйка добавила:

— Я знаю, вы честные ребята, и если задержались с уплатой, то не нарочно, а просто потому, что не смогли. Но должна вас предупредить, как мать, что нужно работать, иначе вы не погасите своей задолженности, а из-за вас и я не смогу уплатить домовладельцу, и мне влетит не меньше вашего, друзья мои.

— Не беспокойтесь, мамаша Мерсье, — сказал Трусбан. — Скоро мы будем купаться в золоте. Тогда вы сможете приобрести весь дом у этого проклятого домовладельца и вовсе не будете брать квартирной платы с той, к кому перейдет ваша молочная, с условием, конечно, что ваша преемница будет давать приют нуждающимся художникам.

— Вы смеетесь!

— Нисколечко. Слушайте, если бы вы только могли достать сто тысяч для нашего друга Ролландо… — он показал на рыжеволосого молодого человека.

— Сто тысяч? Вы шутите!

— Да, сто тысяч, а вернет он вам миллионы.

— Вот как? Он колдун, ваш друг? Знает, как освободиться от домовладельцев, от хозяев, от всех этих паразитов, сосущих кровь из бедняков, и вдобавок еще загребает кучи денег, вероятно тем же способом?

— Нет, нет. Видите ли, он не только экономист, но, кроме того, еще и механик. Голь на выдумки хитра!

— Тем лучше; пусть он починит мои стенные часы. А можно узнать, если это не секрет, что за машину он придумал?

— Его машина пока существует лишь на бумаге, но на ближайшей выставке он ее покажет, если только найдет сто тысяч франков для ее сооружения. Вы сами ее увидите. Это чудо из чудес!

— В самом деле? Что же она делает, ваша изумительная машина?

— В нее закладывают охапку льна, а с другой стороны выходит выглаженная рубашка!

Добрая хозяйка хотела уже рассердиться и спросить, не издевается ли Жеан над нею, но в это время постучали, хотя дверь мансарды оставалась приоткрытой.

XLIV. Натурщица

В мансарду заглянуло чье-то бледное лицо. Жеан радостно вскрикнул: он узнал Анжелу. Девушка вспомнила о предложении художника и пришла, чтобы заработать денег на гроб малютке и на хлеб сестрам. При виде молодых людей, из которых трое были в нижних рубашках, она притворила дверь, сказав, что подождет.

Лаперсон задрапировался как можно лучше в римскую тогу, негр и механик поспешно оделись. Хозяйка вышла.

На лестнице обе женщины с удивлением взглянули друг на друга.

— Я не ошибаюсь? — спросила г-жа Мерсье. — Это не вы на днях приходили в мою молочную с прелестной малюткой?

Анжела утвердительно кивнула.

— Бедняжка! — воскликнула добрая женщина, взяв ее за руку. — Бедняжка! У вас, я вижу, какое-то горе. Пока эти обезьяны приводят в порядок свой зверинец, пойдемте ко мне. Вам необходимо подкрепиться.

Анжела отрицательно покачала головой.

— От чашки хорошего шоколада вы оправитесь, милочка, и расскажете мне, что произошло. Должно быть, с тех пор, как я вас видела, несчастья сыпались на вас градом, иначе вы не выглядели бы так плохо. Поделитесь со мной, и вам сразу полегчает. Я это знаю по собственному опыту.

Чувствуя сострадание к Анжеле, г-жа Мерсье пыталась увести ее к себе.

— Спасибо! — промолвила девушка, садясь на ступеньку лестницы. — Спасибо! Вы очень добры, но мне не хочется есть.

— Но чашку шоколада можно все-таки выпить.

— Мне слишком тяжело.

— Отчего?

— Моя дочурка умерла.

— Боже мой! Когда?

— Не знаю.

Анжела поведала обо всем, что с нею произошло. Ее лихорадочно блестевшие глаза оставались сухими, но она не заплакала, не уронила ни слезинки. А у доброй г-жи Мерсье слезы лились ручьем. Ей было невыносимо жаль эту девушку, такую молодую и такую несчастную.