Избранное - Вильям Хайнесен

Он заглянул в спальню. Вибеке опять уснула. Как же теперь будет с ней? Как же вообще все будет?

Сто сорок шесть тысяч крон. «В сердце моем такая печаль». Денежная горячка и примитивная мужицкая сентиментальность. Человек разума… неужто он совсем мертв, погребен под этой толщей ординарного замешательства? Неужто не осталось в тебе ни капли человеческого достоинства? Не ты ли написал дьявольски правдивые и точные слова: «Сердце — трусливая, склочная баба. Отличительная черта благородного человека та, что он чувствует разумом!»

Магистр вернулся в гостиную. И принялся ходить взад и вперед по комнате: привычная пробежка в шесть-семь шагов, резкие повороты у двери и у книжной полки. Дикий зверь в своей клетке. Но разве тигр не уяснил еще себе, что решетки больше нет, что пробил час свободы? Отчего же он не выйдет на волю?

Погоди, погоди, теперь тебе некуда особенно торопиться. И кстати, ты ведь не тигр, не дикий несмысленный зверь и не баба, а взрослый мужчина, достаточно себя уважающий. И уж как-нибудь сумеешь разобраться, какой тебе держаться линии. Если нищий горемыка внезапно делается богачом, это еще не значит, что он непременно должен потерять всякий стыд и совесть. Он остается верен себе и своим воззрениям.

Или ты лжешь, говоря о своей глубочайшей вере в доброту как единственно существенную жизненную ценность? О своей вере в абсолютную суверенность доброго действия? Истинно, истинно: какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит!

Магистр наполнил стакан, но не притронулся к нему.

«Постой, — сказал он себе. — Хочешь, поезжай в Рио-де-Жанейро, в Гонконг пли в Гонолулу, купи себе свободу, и любовь, и все услады мира. Или — ведь ты еще и мыслящий человек, ценитель искусства, в некотором роде гурман — поезжай в Вену и слушай прекраснейшие в мире симфонические оркестры, поезжай в Рим и смотри на вечные полотна. Но только не думай, что это и есть свобода и счастье. Свобода и счастье не приходят извне. Очисть свою душу, яви смирение и доброту. Пойди, все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах! Это отнюдь не означает, что тем самым ты купишь себе облигации вечного блаженства, это означает, что ты выгребешь грязь из навозной ямы своей души и сделаешь ее пригодной для единственного счастья, единственной свободы, какие существуют на свете: счастья и свободы добрых деяний, несущих мир душе. Ведь об этом-то, черт возьми, и говорится в твоем сочинении о Сатане! Это-то и есть его итог!»

Мортенсен распахнул окно, облокотился о подоконник и высунулся наружу, широко раскрыв глаза. «Да, не так это все легко, — думал он, отрешенно улыбаясь. — Но кто сказал, что должно быть легко. На это потребуется известное время. Интересно, однако, будет посмотреть, чья же власть в конце концов возьмет верх, Бога или Сатаны. Или ни та, ни другая».

Он отскакивает от окна, сжимает кулаки, яростно потрясает ими в воздухе и, растягивая слова, желчно шипит:

— Ни та, ни другая? Посредственность? Ну нет, тогда уж лучше Сатана!..

Тут он замечает, что в дверях кто-то стоит… ах, это Элиана, жена перевозчика.

— Какого дьявола вам здесь нужно? — вырывается у него, но он тотчас приходит в смущение, устыдившись своей горячности. — Элиана, милая, это ты? Прости меня… я немного… немного…

Элиана подходит и молча притрагивается к его руке, с улыбкой, будто это самая естественная в мире вещь — что она вот так вдруг является и вмешивается в его дела… точно повивальная бабка, прибежавшая на крик роженицы! Он слышит, как она говорит что-то о Вибеке. Чтоб Вибеке тоже с ними пошла. Перекусить чего-нибудь. Им обоим надо перекусить и выпить по чашечке кофе. Иосеф рассказал…

Мортенсен садится на диван и закрывает лицо руками.

— Сейчас, Элиана, одну секунду! — говорит он. — Я какой-то несколько одурелый.

Элиана идет в спальню к Вибеке. Он слышит ее ласковый голос. Ее добродушный, наивный голос. И радостный лепет девочки. Он срывается с места, идет и обнимает Элиану, он берет ее руку, крепко целует и прижимается к ней щекой.

— Ничего, Мортенсен, все обойдется, — тепло говорит она. — Все обойдется. Только в самом начале очень трудно. Все образуется, вот увидите. А сейчас берите девочку да пойдемте к нам, подкрепитесь чем бог послал.

В небольшом городке слухи куда как скоры на ногу. В тот же день магистру Мортенсену наносит визит редактор Ольсен, расстилающийся и на себя не похожий от подобострастия. И назавтра «Тиденден» публикует на видном месте сенсацию: магистр получил наследство! «Счастливый человек»!

Тошнотворная, холуйская заметка наполняет Мортенсена отвращением. Но еще хуже становится, когда на него обрушивается поток поздравлений. Люди в этом городе явно помешаны на поздравлениях. Приветствия поступают не только от графа Оллендорфа или капитана Эстрема, они приходят от самых неожиданных особ: аптекаря Фесе, пастора Фруэлунда, доктора Маникуса, младшего учителя Ниллегора с супругой, девиц Скиббю! Настоящая эпидемия приветствий!

А ты-то в простоте душевной мнил себя этаким всеми отверженным Иовом… ничуть не бывало, совсем наоборот, ты весьма популярный человек, со всех сторон окруженный растроганными доброжелателями. Еще бы, ведь на сей раз речь идет о том, что людям понятно: о деньгах. Деньги — это почет, друзья, отпущение всех прошлых прегрешений, о господи, даже старший учитель Берг присылает… нет, это уж просто наваждение какое-то — присылает букет цветов, букет белых и красных роз!

Кажется, не хватает лишь одного: поздравительной телеграммы от министра по делам культов Эстерманна. Ничего, и она придет. Чуточку терпения. То ли еще будет.

Словом, для магистра Мортенсена настают в высшей степени комичные и кошмарные времена. Что толку, что он от всего сердца жалеет о случившемся, — прошлого не воротишь. Приходится смириться с тем, что ты — герой дня. Приходится смириться с тем, что стоишь и нюхаешь букет роз, смириться с тем, что сам же еще и ставишь эти розы в кувшин с водой… дьявол и тысяча чертей, куда-то надо же их девать? Ведь было бы хамством по отношению к ни в чем не повинным цветам выбросить их в окно или в печку. Можно бы, конечно, отослать их обратно, сопроводив запиской: в приеме отказано. Но поднимать шум из-за таких пустяков тоже неохота.

И наконец, самое скверное: понаблюдав за собой, обнаруживаешь, к собственному ужасу и негодованию, что чувствуешь таки себя польщенным! Что тебе начинает казаться, будто ты заслужил все эти почести. Иными словами, растроганно и оторопело заглядываешь на миг в святая святых буржуазного мира, куда тебя вдруг удостоили входным билетом. Ах, первые ряды партера!

А затем — реакция. Подбирается украдкой. Глухое брожение в душе, будто что-то лениво ворочается и нехотя разрастается в угрюмый, гнетущий сумрак, как на старинных картинах, изображающих судный день. Или же как вступление к «Полночной сонате», то самое Largo, где ревущие бездны и одинокий нерешительный речитатив… это удрученное, безнадежное признание в любви среди беспросветного мрака…

«В сердце моем такая печаль».

Ландфогт Кронфельдт стоял посреди кабинета с таким выражением в дико вытаращенных глазах, будто взору его открывалась бездонная пропасть дурости, он даже приподнялся на цыпочки и беспомощно вытянул руки в стороны, будто того и гляди оторвется от пола и улетит потерянной птицей-глупышом в эту отверзшуюся пустоту идиотизма.

Потом полицмейстер, щелкнув каблуками, опустился на пятки и издал отрывистый горький смешок:

— Ну нет! Всему есть предел. Мера терпения переполнилась! Переполнилась!

Он повернулся к полицейскому Дебесу:

— Хорошо, Дебес, можете идти. Вы свое дело сделали отлично. Благодарю вас.

— Не за что, господин ландфогт. — Дебес отвесил учтивый поклон и ретировался к себе в контору, держа руку на эфесе сабли.

Полицмейстер, охваченный возбуждением, ходил взад и вперед по кабинету, резко разводил руками, поглаживал кончик острой бородки. Неслыханно. И этого монстра они приютили, нянчились с ним, ввели в лучшие дома, устроили ему помолвку с превосходной девицей, образованной, из великолепнейшей семьи!

Он устало опустился в рабочее кресло, но тотчас снова вскочил и поспешил в гостиную к своей жене.

— Шарлотта, — хмуро сказал он. — Шарлотта, сядь, пожалуйста, и постарайся не волноваться. У меня неприятная новость: теперь уже точно установлено, что Карл Эрик, что граф Оллендорф якшается с этой особой, которую они зовут Черной Мирой! Да, ты делаешь большие глаза, и я тебя прекрасно понимаю. Так вот, теперь это точно установлено. Дебес, знаешь ли. От нашего глаза ведь не скроешься.