Финно-угорские этнографические исследования в России - А.Е Загребин

ВВЕДЕНИЕ

Финно-угорские народы России, включающие в себя финнов (ингерманландцев), саамов, водь, ижору, карелов, вепсов, марийцев, мор­дву, удмуртов, коми, коми-пермяков, хантов и манси, являются частью древнего автохтонного населения Евразии. На протяжении многих столетий народы, говорящие на финно-угорских языках отделены друг от друга огромными расстояниями, отличиями хозяйственной деятель­ности, образа жизни и религии, тем не менее, сохраняют четкую иден­тификацию себя не только как носителей определенной этничности, но и как представителей более широкой общности. Как случилось, что люди, живущие в Западной Сибири, на Урале, в Поволжье и на Евро­пейском Севере России ощущают не только ментальное единство, но и немало знают о своих зарубежных родственниках — финнах, эстонцах и венграх? Думается, что ответ на этот вопрос можно найти в области истории как таковой, а также в сфере истории науки и образования. Дело в том, что финно-угроведение (финно-угристика), зародившись как ис­следовательское направление филологического характера, довольно ско­ро приобрело полифункциональную, этнографическую (в широком понимании термина) сущность. Не важно кто — лингвист, историк или литературовед — занимался изучением финно-угорской проблема­тики, главное, что результаты научных поисков, откладываясь на стра­ницах газет, журналов и школьных учебников, формировали чувство финно-угорского родства.

Замысел данной книги сложился из двух составляющих, одна из которых имеет «академическое» происхождение, вторая — «универси­тетское». Первая мотивация была связана с защитой диссертации и вы­шедшей по ее итогам монографии, тема которой предполагала даль­нейшее расширение исследований. Но потребовавшие больших затрат времени преподавательские заботы, казалось бы, надолго отодвинули такую перспективу. Однако, как выяснилось, специфика работы на кафедре сама подтолкнула этот проект вперед, так как читаемые сту­дентам курсы по истории зарубежной этнологии и финно-угорской этнографии потребовали целенаправленного поиска специальной лите­ратуры. Неоценимую помощь оказали стажировки при кафедрах этно­логии, фольклористики и социальной политики Хельсинкского универ­ситета, где сама научная атмосфера (не говоря уже о профессорских консультациях и богатейших библиотеках) настраивала на особый лад. Многие вопросы теории и истории науки стали более понятны после посещения университетов Великобритании с их имперским прошлым и мультикультурным настоящим. Состоявшийся затем офи­циальный переход в академический институт, вкупе с образовавшейся, к моему удивлению и удовлетворению, исследовательской свободой, актуализировал прежние мысли о подготовке книги по истории финно­угорской этнографии.

Апробированные в виде докладов на различных конференциях предварительные тезисы работы, указали на ее возможную структуру, продемонстрировав наиболее значимые и вместе с тем уязвимые ас­пекты. Постепенно стало ясно, что меньше всего информации имеет­ся о ранних исследованиях в области этнографического финно-угроведения. Кроме того, весьма неопределенно выглядел вопрос о времени институционализации этнографии применительно к изучению финно­угорских народов России. Трудности усугублялись тем, что в научном сообществе финно-угроведение чаще всего ассоциировалось с лингвис­тикой, из которой действительно, как из первоосновы постепенно вы­растали история, этнография и археология. Отчасти решимость за­няться этим, казалось бы, малоперспективным «ранним» периодом укрепила невозможность его интерпретации в качестве «нормальной науки» (по Т. Куну). При более пристальном рассмотрении оказалось, что языковедческие исследования (не говоря уже о путевых дневниках и историко-географических сочинениях), были наполнены сведениями эт­нокультурного характера. Рано или поздно этнографическая сущность эмпирического материала должна была возобладать над формой его изложения, что и начало происходить в финно-угроведении в XVIII — первой половине XIX в. Приняв данное умозаключение за некую от­правную точку, можно было уже подробнее рассматривать внутривременные связи и разрывы рассматриваемого периода.

О периодизации: Одной из традиционно сложных и принципиаль­ных проблем, возникающих при подготовке исследования по истории науки, является необходимость разработки общей схемы периодизации рассматриваемых событий. Нельзя не согласиться с мнением С.А. Токаре­ва о том, что «...периодизация есть установление качественно своеобраз­ных этапов исторического процесса, развертывающегося во времени». Другое дело, что понимать под этим качеством: изменения теоретико­методологического обеспечения исследований, появление ученых-нова­торов, формирующих научные школы, или смену приоритетов в опреде­лении предметно-объектной сферы науки. Думается, что было бы кор­ректно, учитывая все вышеперечисленные факторы, рассматривать их в рамках исторических периодов, стратификация которых была обоснова­на господствовавшими в обществе идеями генерирующего характера.

Не менее важным представляется вопрос о времени и обстоятель­ствах зарождения финно-угорской этнографии в России как части про­цесса становления отечественного народоведения. Причем изначально следовало бы разграничить чрезвычайно длительный период накопле­ния эмпирических материалов о жизни народов и хронологически более скромный период научного осмысления собранного, связанного с про­фессионализацией этнографических исследований. Наиболее аргумен­тированной в этом плане представляется точка зрения Л.П. Лашука, отмечавшего, что «...в науках истории и географии России в том виде, в каком они сформировались к середине XVIII в., значительное место зани­мали «народоведческие» описания и обобщения, которые во второй по­ловине этого столетия заметно расширились и подверглись первичной рационально-теоретической обработке. Это, собственно, и было реаль­ное начало отечественного народоведения, которое, обретя философско-историческое обоснование и обратившись к сравнительно-историческо­му методу, приняло форму самостоятельной этнографической дисципли­ны около середины XIX столетия». Возвращаясь к избранной теме, можно сослаться также на мнение венгерского финно-угроведа П. Домокоша, считающего, что «...финно-угорская наука под влиянием интере­са к древней истории зародилась фактически в различных уголках Евро­пы в век Просвещения и, прежде всего, на основании языковых источ­ников и данных. Основной вопрос — а именно: кто же эти живущие среди нас народы с такими непонятными языками, откуда они пришли? — был задан и решался исследователями нефинно-угорского происхожде­ния (например, Фишер, Ломоносов) и учеными финно-угорских народов (Шайнович, Портан). И с другой стороны — что за язык, на котором мы говорим, и откуда мы попали в Европу? Параллельно с тем, как рожда­лись ответы, рождалась сама наука... К XIX веку разрозненные иссле­дования сложились в зрелую науку, ученые искали контакты друг с дру­гом, начались экспедиции, создавались университетские кафедры...».

Таким образом, предлагаемая периодизация истории этнографичес­кого изучения финно-угорских народов России в XVIII — первой поло­вине XIX в. предполагает выделение двух сменяющих друг друга эта­пов. Первый этап, хронологически охватывающий весь XVIII в., был непосредственно связан с развитием идеи европейского Просвещения, включавшей в себя народоведение как часть общей программы раци­онального познания окружающего мира. Академические экспедиции, работавшие в те годы на пространствах Российской империи, подняли огромный пласт этнокультурной информации, осмысление которой было начато выдающимися умами эпохи. Исследовательский импульс, нашедший свое воплощение в историко-географических и этнографи­ческих трудах Ф.И. Страленберга, Г.Ф. Миллера и И.Г. Георги, был распространен в том числе и на финно-угорские народы, сделав их полноправными субъектами просветительской ойкумены. Истоки фин­но-угорских этнографических исследований, берущие свое начало от века Просвещения, получили пронзительное, чувственное звучание в трудах ученых-романтиков, чья деятельность анализируется в рамках второго этапа