Семь утерянных драхм - Станислав Сенькин

Станислав Сенькин

Семь утерянных драхм

Или какая женщина, имеющая десять драхм, если потеряет одну драхму, не зажжет свечи и не станет мести комнату и искать тщательно, пока не найдет? А нашедши созовет подруг и соседок и скажет: порадуйтесь со мною, я нашла потерянную драхму. Так, говорю вам, бывает радость у Ангелов Божиих и об одном грешнике кающемся.

В евангельские времена приданое обычной восточной женщины составляло где-то около десяти драхм, которые незамужняя девушка обычно носила на шее, на цепочке. Девушка, которая не имела необходимой суммы, могла на Востоке и не выйти замуж.

Драхма первая. Человек из касты неприкасаемых

Сегодня я не выпил еще ни грамма, но почему-то спотыкался на улицах Москвы, ловя презрительные взгляды горожан. Маленькие дети тыкали в меня пальцами как в диковинную обезьяну-урода. Мамы старались как можно скорее отвести любопытствующих детей от меня. Они говорили, что я — плохой дядя.

И впрямь, хорошим меня сейчас назвать было бы трудно. Мой внешний вид подтверждал это, а на внутренний всем было плевать. Я был одним из тех бедолаг, кого называют бомжами. Недельной небритости щетина, грязь под ногтями, пожухлая пыльная одежка и особенный, землистый, прокопченный цвет лица и рук вызывали отвращение и отпугивали нормальных людей.

Я периодически находил в контейнерах сравнительно новую одежду, но почти всегда менял ее на водку у знакомого жуликоватого продавца из секонд-хенда. Днем я пил и с тоской ожидал наступления вечера, когда необходимо было искать себе пристанище для ночлега. Единственным приятным временем для меня оставалось время сна. Именно поэтому мы — бомжи — хотим превратить остаток своей жизни в сон…

Плохой дядя! Люди всегда думают о других хуже, чем они есть, и учат тому же своих детей. Почти во всех взглядах можно было прочесть: «Хорошо, что я не такой грязный (вшивый, вонючий, ободранный и т. д.) как этот бродяга». И эти, с елейными лицами, из Иверской часовни, не лучше остальных, хотя называют себя братьями и сестрами. Но их лицемерные потуги все же были лучше прямого презрения, хотя прежде всего они убеждали себя же самих в собственной праведности. Меня им провести не удастся…

Но пусть хоть так… Ведь обычно в меня, словно острые камни, летели обвиняющие и злобные взгляды, хотя изо всех сил я пытался вызвать сострадание.

— Пожалейте меня, люди!

Но нет… даже их жалость продиктована эгоизмом. Сердце моё огрубело и я возненавидел людей.

Нормальные законопослушные граждане не только не жалели меня — они молчаливо обвиняли, я даже не имел возможности оправдаться. Я выглядел тем, кто, вопреки всем законам, не желал впрягаться в хомут и тянуть его до смерти — лентяем, мошенником и слабаком. И я действительно не хотел впрягаться, мне было противно принимать сердцем обыденную точку зрения, когда мерилом всего признаны успех и деньги. Это было единственным, чем я, человек из касты неприкасаемых, мог гордиться.

А, может, я просто не был способен принять ответственность за себя и других, разделить эту обывательскую точку зрения? Все же подаяния я принимал охотно. С наслаждением допивал остатки пива и подбирал на автостоянках окурки от дорогих сигарет. Я, определенно, жил за счет других. Я перестал считать дни, а если здоровье позволит ещё пожить, перестану считать и годы. Но, скорее всего, как человек из «касты неприкасаемых», я буду умирать раньше отпущенных мне лет.

С тех пор как я попал в «касту», я занимался непрестанным самокопанием, пытаясь отыскать в собственной душе, как на огромной подмосковной помойке, что-нибудь хорошее. Когда находил или думал, что находил, искренне радовался. Но эта радость быстро улетучивалась словно воздух из дырявого шарика. Дырявого, как мой грязный пиджак от Versace, найденный в одном из контейнеров. Его я почему-то решил не выменивать на водку. К тому же с каждым днем мне становилось все холодней. Осень только началась, но природа уже готовилась к наступлению зимы.

Зима — это смерть для слабых духом!

Моя личная трагедия настигла меня прошлой зимой, когда стоял мороз в двадцать пять градусов и дул порывистый ледяной ветер. Мне тогда больше всего хотелось умереть. Родной город проклял меня, свет померк, и глаза перестали отличаться от глаз пробегавших мимо бродячих собак. Новой зимы я уже не переживу. Хотя я думал, что не переживу и миновавшей.

Старая жизнь отпускала меня быстро и без сожаления. Уже бывшие друзья — милые прежде собеседники и собутыльники — покидали меня один за другим. Остался последний институтский приятель, он выручал меня деньгами и одеждой. Но с каждой нашей встречей я чувствовал, как между нами растет глубокая пропасть. Сострадание уступало место отвращению. Меня это не особенно тревожило, я и сам хотел остаться в одиночестве. В одиночестве додышать остаток жизни и в одиночестве умереть.

Городские смрадные ветры и асфальт, пивные бутылки и понурые лица гордых неудачников, таких же грязных и полупьяных, как и я, стали моим окружением.

Абсолютная свобода затянула в свои сети, где уже и так было полно барахтающихся жертв. Я катился по широкой дороге в незнакомую страну, в мир голодных жестоких духов… Катиться было удивительно легко: теряя самоуважение, я терял душевную боль — и людское презрение больше не ранило меня. В этом земном аду царил один закон: делай всё, что хочешь — и мне осталось только подчиняться этому закону. Но от такой свободы хотелось взвыть.

Теперь я был хозяином всего своего времени — достаточно, чтобы подумать о жизни, но думать не хотелось — хотелось выпить.

Казалось, что алкоголь, словно соль, сдерживает разложение души, но это было далеко не так — выпив из мутной лужи трех вокзалов, я стал козленочком, и добрых сил всего мира не хватит, чтобы расколдовать меня.

Площадь трех вокзалов — самое скверное место столицы. Наверняка большинству россиян это гнусное пристанище бродяг говорит сегодня о Москве больше, чем тот же Кремль. Каждый день на три вокзала прибывают сотни тысяч человек. Кто-то отправляется дальше, а кто-то остается на площади навсегда…

Недавно я прибился к Казанскому вокзалу, к близлежащим ларькам. Два непрестанно ругающихся между собой азербайджанца взяли меня на работу дворником за право собирать бутылки и канючить милостыню у покупателей. Единственным их условием было, чтобы я по-минимуму следил за собой, дабы мой излишне запущенный внешний вид не отпугивал покупателей шаурмы. Для меня — привокзального бомжа — это место было хорошим. Но я знал, что бомжацкая идиллия продлится недолго: здесь, на забытой Богом площади, все было недолгим.

В лихие девяностые площадь трех вокзалов превратилась в настоящий центр человеческой деградации, школу смерти еще до всякой смерти. В академию попрошайничества и университет самоуничтожения. Здесь, на площади, правил бахус. Огромные рекламные щиты новой марки пива, развешанные на стенах всех вокзалов, гласили: «Эволюция короны в России». После шапки Мономаха и царственного венца в Россию пришла новая монархия — с пивной короной, которую примерил на себя демон алкоголизма. — «Пейте, гуляйте, — призывал новый «монарх», — спивайтесь, умирайте…»

Я еще не хотел умирать, поэтому и сторонился воинствующих вурдалаков, которые еще носили человеческие имена. Они уже окончательно утратили стыд и разговаривали преимущественно междометиями. Их руки были в порезах от разбитых бутылок, а в головах у них демоны свили гнезда и напевали свои демонические колыбельные.

Здесь, на площади, можно было найти людей из всех общественных сословий — от рабочего до ученого, от крестьянина до спившегося бизнесмена. Три вокзала перемалывали их, как безжалостная мясорубка. Словно антиподы олигархов и богачей-нуворишей, слонялись мы по площади, с каждым днем деградируя все сильнее и сильнее. Кто-то превращался в вурдалака раньше, кто-то позже, но превращение было неизбежным. Еще можно было бороться, но каждая попытка сопротивления заканчивалась очередным запоем. Шаг вперед превращался в десять шагов назад, и невозможно было устоять под растлевающим дыханием дьявола. Утешала лишь водка, но это было лукавым утешением.

Путь сюда, на площадь, лежит через пьянку, но бывают и исключения. Когда-то я был совершенно не пьющим человеком. Теперь-то мне без бутылки не обойтись. По нашим бомжацким понятиям алкоголь помогает выжить и смириться со своей участью. Участью российского бомжа. Участью, от которой, согласно русской поговорке, лучше не зарекаться.

А ведь еще совсем недавно я — наивный представитель столичной творческой интеллигенции — входил в двадцатку лучших художников города! Я был горд собой и полагал, что правительство будет беречь свою интеллигенцию и заботиться ней. Слишком поздно я понял, насколько новому правительству на меня в буквальном смысле плевать.