Семь утерянных драхм - Станислав Сенькин

— Хорошо-хорошо, — казначей быстро согласился со мной. — Я буду говорить нищим про ваше благословение. — Василий кашлянул в кулак…

Этим же вечером, при прочтении евангельских строк, в которых Спаситель обличал богатых, в мою душу проник страх.

Поначалу это были краткие приступы паники, мне казалось, что я скоро умру и попаду не в райские обители, а в ад. Я не мог погасить этот страх ничем, кроме напряженной внутренней молитвы, в которой я просил Бога простить меня и растопить ожесточенное сердце. Панические приступы страха ставились все сильней и продолжительней. Иной раз казалось, что я скоро сойду с ума. В эти страшные моменты я становился жалким трусом, который не хочет оставлять свою благополучную мещанскую жизнь и отправляться в неизвестную страну смерти.

Нищих, которых когда-то прогнал с паперти, я просто возненавидел. Мне казалось, что именно из-за них у меня и начались все эти проблемы. Так не могло продолжаться долго, и я решил, невзирая на стыд, прийти к отцу Илие и выложить все это на исповеди. Я пришел в его небольшую квартиру уже вечером. Верочка — духовная дочь батюшки, которая взяла на себя труд ухаживать за престарелым священником, смерила меня недовольным взглядом. Словно говорила: «Не знаете, что ли, что батюшка болеет, прежде чем придти, могли бы и позвонить». Я смущенно извинился, снял ботинки и проворно прошел в келью.

Отец Илия, несмотря на утомительные боли в грудине, принял меня ласково. Он слушал меня долго и не перебивал. Наконец, тяжело вздохнул и сказал:

— Ты должен простить всех этих неимущих, иначе не будет покоя твоей душе.

— Как?! — удивился я. — Это они — несчастные люди должны простить меня за мое жестокосердие. Им гораздо тяжелее, чем мне. Бедные страдальцы! — Я тяжело вздохнул, впрочем, несколько наигранно. — А я вот такой злодей.

— Ты должен простить их, — повторил отец Илия.

— Как, за что?! — вновь удивился я, не понимая духовника.

— А за что ты их ненавидишь? Неужели за то, что они такие бедные страдальцы? — Отец Илия пристально посмотрел на меня. — Отвечай честно, по правде. Ты ведь не любишь их, оттого и беспокоен?

Я немного помолчал. Затем поправил очки и строго ответил. — Да, не люблю.

— А за что?

— Во-первых, они пьют, пьют как скоты, теряя человеческий облик. Я имею в виду….

— Знаю, кого имеешь в виду. Продолжай. — Отец Илия закрыл глаза. Это значило только одно — батюшка молится.

— Ну, что ещё! Сколько ни давай им возможностей к исправлению: корми, одевай, обувай, — кончится всё очередным запоем. А вместо покаяния — лживые сопли или того хуже — проклятья и угрозы. — Я замолчал, виновато глядя на батюшку. В этот момент отец Илия открыл глаза и спросил:

— Что ещё?

— Что ещё? Ах, да! Они непрестанно клянчат денег, изворачиваются как змеи, стремясь выманить у меня что-нибудь. Хоть что-нибудь, ради спортивного интереса, наверное. — Я презрительно ухмыльнулся. — К примеру, купил недавно одному часы-будильник. Говорил, что на молитву не хочет просыпать. А он взял да и пропил их в тот же день, выменял на чекушку в ларьке. Потом нахально явился ко мне и попросил купить такие же. А эти, мол, украли. Эх, гопота подзаборная! — Я с грустью посмотрел на духовника. — Отец Илия, что же мне делать? Я действительно не люблю этих оборванцев. Они лгут, воруют, бездельничают…

Отец Илия мягко перебил меня:

— Вот за это все ты и должен их простить, а то не будет покоя твоей душе. Ты сказал, пьют? Не оттого ли тянутся к удовольствию сомнительному и вредному, что не знают радости чистой и светлой? Пожалей и прости их. Не оттого ли бездельничают, что не смогли найти себя, а если и нашли — никто не предлагает им достойной платы за труд их? Ты нашел себя, твой труд оплачивается на земле, Бог даст — воздастся тебе и на небе. Тебе не нужно заботиться о земном, — все необходимое у тебя есть. А они, занятые непрестанной борьбой за существование, не имеют ни времени, ни сил, чтобы заботиться о душе своей. Пожалей и прости их. Не оттого ли воруют, что не имеют ничего своего и уподобляются зверям лесным, которых только ноги кормят? Не оттого ли лгут, что правде ты не поверишь, а если поверишь, то не поймешь по жестокосердию своему? Приукрашивают они, чтобы хоть как-то смягчить твое злое и недоверчивое сердце. Пожалей и прости их…

Отец Илия прочитал надо мной разрешительную молитву и убрал епитрахиль. Я бы не очень-то верил услышанным словам, если бы прочел их в книге. Но огонь батюшкиной любви воспламенил и мое сердце. В душе что-то дрогнуло, и на глаза накатили слезы. Я улыбнулся:

— Спасибо, батюшка.

— Не за что, брат мой, — духовник по-отечески обнял меня. — Приходи ко мне, когда захочешь. Только не копи в себе разную муть.

Проникнувшись его добротой, я собрался было уходить утешенный. Но остановился у двери и спросил: — А как вы поступали обычно, если кто-нибудь докучал вам своими просьбами?

— Я не помню, — бесхитростно отвечал духовник.

— Как это — не помните? — Отец Илия всегда умел удивлять, но тут мне показалось, что он утаивает правду, чтобы не прослыть благодетелем в людях и не стяжать себе тленной славы. Конечно же, он помогал неимущим, не то что я — жестокосердый.

— А почему я должен это помнить?

— Да, отче, вы правы. Нужно давать милостыню так, чтобы правая рука не знала, что делает левая. Простите меня, я пойду, выздоравливайте.

— Постой! Ты меня не понял. — Я повиновался и присел на кресло рядом с аналоем, где лежали крест и евангелие. — Человек ведь так устроен, что он свои хорошие поступки помнит, а плохие забывает. И я такой же.

— Да. — Я смотрел на батюшку с глупой любовью, не понимая, куда он клонит.

— Я не помню, помогал ли я нуждающимся материально или нет, потому что это для меня несущественно. Какой бы человек ко мне ни приходил, я прежде всего стремился простить его. Даже если я его не знал прежде. Простить за то, что он курит или пьет. За то, что ворует или сквернословит. Да мало ли что может натворить человек под бесовским руководством?! Но если я уже заранее его прощал, мое сердце открывалось, и на исповеди незримо присутствовал Святой Дух, Который не может творить зло. У Бога все овцы. Поэтому помогал ли я ему или нет, корил или утешал — без разницы. Все на пользу, всё во спасение души. Господь говорил — ищите прежде Царствия Небесного и правды его, а все остальное приложится вам. Так и здесь — следи за своей душой, не давай демону ожесточить её, и Дух Святой все управит к общему благу. Материальное приложится. А если ты уже заранее будешь думать, что тебя обманывают или ещё что, — отлетит от тебя ангел-хранитель, и бес будет нашептывать тебе. А если тебя — служителя алтаря — соблазняет бес, что же говорить о неимущем? Отсюда взаимная вражда, но ты ответственен больше в ее угашении. Помни, ведь ты служитель Божий. Поэтому прости всех неимущих, от всей души прости, открой им сердце и ни о чем материальном не думай. Если тебе так легче, — возьми за правило никому ничего не давать, но только не подозревай никого, не ожесточайся. Думай о своей душе и о душе приведенной Богом к тебе овцы и всё остальное приложится. А потом, Бог даст, откроется твое сердце, и в сладость тебе будет помогать ближним, а не в тревожную печаль. Ну, всё, иди с Богом!

В тот день я ушел от отца Илии вполне счастливым. И в благодушном настроении пребывал около недели. Настолько в благодушном, что позволил Соловью в субботу и воскресение собирать милостыню и купил новый будильник рабочему, пропившему первый. Но это длилось недолго, и постепенно все вернулось на круги свои…

Примерно через месяц после нашего разговора с отцом Илией была моя чреда служить в Иверской часовне. Эту чреду несут все московские храмы по специальному списку, чтобы молитвы в часовне шли с утра до вечера. Правда, я слышал, что до революции молитва шла здесь круглосуточно.

Я взял с собой фелонь, епитрахиль и, захватив с собой нашего регента — пунктуальную Марию Ивановну, которая всегда приходила в храм вовремя, что иногда вызывала во мне горькое чувство стыда, отправился на службу.

Была осень. Небо было серым, а воздух влажным. Мария Ивановна сказала, что Гидрометцентр обещал дождь. Я припарковал свою «Ниву» на Моховой и мы направились к Красной площади.

Уже перед самой часовней я в очередной раз с неудовольствием посмотрел на снующих перед Иверскими вратами старушек, которые ловко подбирали монетки с так называемого «нулевого километра».

Этот «нулевой километр» вмонтировали в брусчатку совсем недавно. Планировалось разместить на Красной площади. Отец Илия говорил, что сему намерению помешала воссозданная Иверская часовня, которая была упразднена Сталиным еще в тридцатых годах. Часовня словно перегородила путь на Красную площадь, и решено было установить «нулевой километр всех российских дорог» прямо возле Иверских ворот, то есть возле часовни.