Семь утерянных драхм - Станислав Сенькин

Этот «нулевой километр» вмонтировали в брусчатку совсем недавно. Планировалось разместить на Красной площади. Отец Илия говорил, что сему намерению помешала воссозданная Иверская часовня, которая была упразднена Сталиным еще в тридцатых годах. Часовня словно перегородила путь на Красную площадь, и решено было установить «нулевой километр всех российских дорог» прямо возле Иверских ворот, то есть возле часовни.

Иверская часовня была одной из самых почитаемых издревле в столице. Москвичи всегда очень любили её. Купцы приходили сюда перед торговой сделкой, студенты и гимназисты — перед экзаменами. Теперь эта традиция прервана. Большинство россиян знают теперь гораздо больше про существование «нулевого километра»…

«Нулевой километр» был вмонтирован в мостовую всего через год после воссоздания Иверской часовни. И сразу же возник странный языческий обряд приходить сюда, и, загадывая желания, кидать монетки через левое плечо, за которым, как известно, таится дьявол. Также нужно обязательно стоять спиной часовне и зачем-то косить левым глазом, иначе загаданное желание не сбудется.

Мария Ивановна рассказала, что это суеверие придумали желающие легкой поживы нищие, которые после распада СССР хлынули в Москву во множестве. Якобы любой приезжающий в Москву человек должен прийти к «нулевому километру», выполнить примитивные обряды и тогда судьба будет к нему благосклонна в столице. Раньше, в советские времена, приезжие по той же причине бросали монеты на так называемое Лобное место. Отец Илия говорил: бросая монеты на «лобном месте» или на «нулевом километре», люди, сами того не ведая, приносят жертву лукавым демонам.

Я засмотрелся на жадных нищих, на довольных людей, швыряющих бесам монеты, и задержался у «нулевого километра». Мария Ивановна стояла рядом, ей тоже не нравилось происходящее.

Благочестивый порыв, который нахлынул на меня после исповеди у отца Илии, уже давно прошел. Я вернулся к прежнему образу мысли — взять бы да повыгонять всех этих нищих поганой метлой из столицы. Лишь когда страх подступал к душе моей, когда я чувствовал боль и ужас, только тогда вновь оживали в сознании слова духовника; только тогда я пытался прощать — и мне делалось легче.

Перед моими глазами разворачивалась следующая сцена: симпатичная девушка в несколько старомодном пальто держала за руку парня, который хотел уже бросить монету на «нулевой километр». Она, легко смеясь, отговаривала его и спорила со старушками, которые убеждали девушку не мешать парню и присоединиться к нему. И тогда, говорили они, будет у вас счастье и любовь. Рядом стояла кучка зевак, которые с интересом наблюдали за происходящим. Некоторые показывали, как следует бросать монеты, через какое плечо и даже как косить глазом.

Тут уж я возмутился:

— Прекратите молоть чушь! — начал я осаживать старушек и нищих. — Это бросание монеток ни что иное, как обращение к бесам. Не видите, что ли — рядом стоит Иверская часовня, в ней чудотворная икона. Пойдите, попросите с верою чего хотите у Матери Божией — и дастся вам. Нечего к бесам обращаться!

Парень остановился в нерешительности, девушка смотрела на меня с почтительным страхом, а нищие и старушки недовольно зашушукались. И вдруг из толпы зевак ко мне обратился человек средних лет, на голове которого приземлилась белая модная кепка:

— Ты чего сюда приплелся, фофудья, со своим словоблудием?! Бона где, не видишь, что ль, часовенка-то твоя? Иди куда шел! — Мужик был примерно моих лет, и его лицо было мне удивительно знакомо, также как и голос.

Я приостановился и поставил кейс на мостовую — Это вы мне? — Мне стало любопытно, где я мог видеть этого человека раньше. — Не боитесь, значит, Бога?

— Не-а!.. — Мужик пристально посмотрел на меня и почему-то покраснел.

Старушки, для которых любая задержка на «нулевом километре» значила финансовую убыль, принялись роптать:

— Идите вы, право, отсюда! Мы вас не трогаем и вы нас не трогайте!

Мужик в кепке рассмеялся и насмешливо обернулся к старушкам: — Фофудья плохого не пожелает — он вас уму-разуму учит. Что ж вы взъерепенились? Слушайте батюшку. — Он обратился к парню с девушкой. — Вы лучше деньги-то в часовенку снесите, фофудья их в рясу положит и снесет своим детишкам на леденцы. Что вы бесам-то их раздариваете?

Старушки, увидев, что я приношу им реальные убытки, начали уже громко возмущаться и пугать милицией. Они напали даже на мужика в кепке, не понимая, что тот всего лишь издевается и потешается надо мной:

— Они, батюшки-то, и так богатые. А для нас эти копейки — деньги. Хочешь, неси сам свои деньги в часовню! А наши не трогай.

Мужик с великим удовольствием вступил со старушками в шутливый спор: — Деньги это зло. Зачем они вам? Отдайте лучше в часовенку…

Девушка тем временем быстро взяла парня за руку и увела. Я повернулся к мужику в белой кепке и раздраженно заявил:

— Дурак же ты! Накажет тебя Бог за эти слова.

Мужик в кепке расплылся в довольной улыбке: — Все-таки не настоящий ты фофудья, ряженый, наверное. Грамотный поп никогда такого не скажет. — Он сунул руки в карманы. — Ну, на том и разойдемся — ты мне пожелал, а я тебе нет. Пусть боженька тебя не накажет. — Мужик преспокойно пошел по своим делам, что-то насвистывая себе под нос.

Мария Ивановна дернула меня за рукав:

— Ну что вы, отец Димитрий! Не мечите бисер пред свиньями. Скоро наша очередь служить. Пойдемте.

— Да, вы правы, что-то я не туда полез. Пусть сами думают о своих душах. — Я никак не мог вспомнить, где видел этого мужика раньше…

Мы вошли в часовенку, я облачился и начал последование. Через несколько минут на душе стало легче, я забыл и про мужика в кепке и про недавнее происшествие. К нашему, с Марией Ивановной, двухголосию скоро присоединилось еще несколько человек. Мы стали петь акафист Матери Божией, и я уже раскаивался, что вступил в бесцельную перебранку возле «нулевого километра». Хотя, возможно, и не такую бесцельную, все-таки тот парень с девушкой ушли, вняв моим словам.

Где-то в середине акафиста я краем глаза заметил, как в часовню пробрался типичный представитель столь ненавидимого мною «сословия» побирушек. Мой душевный мир, а следовательно и молитва сразу были нарушены. И тут мне стало стыдно — неужели я настолько духовно ослаб, что не могу даже во время молитвы обойтись без ненависти к «ним»?

Я скрепил свое сердце остатками доброй воли. Уста пели:

— Радуйся, обрадованная, печаль нашу в радость претворяющая! — А в душе я молился так: «Подай, Матерь Божия, этому несчастному свою милость, верни ему радость и отыми печаль. Утешь его как добрая Мать, прошу Тебя и умоляю».

После нескольких икосов и кондаков, сопровождаемых такой «умной» молитвой, я почувствовал облегчение. На душе стало легко и светло. Когда мне передавали записочки со свечного ящика, обернулся. И какового же было мое удивление — этот человек, о котором я молился, плакал! Причем, было очевидно, что это искренний глубокий плач.

Это почувствовали и другие молящиеся в часовне. Я подумал, насколько же прав отец Илия! В деле спасения — от меня, как от священника, зависит гораздо больше, чем от простого мирянина, не говоря уж о неверующих. И глупо требовать от кого-то выполнения заповедей, если сам погряз по уши во грехах.

Тем временем акафист и канон закончились, и люди стали подходить прикладываться к иконам. Бродяга подошел позже всех.

Вот, подумал я, это и есть образ евангельского мытаря. Бия себя в грудь и говоря, «Боже, милостив буди мне грешному», спас мытарь свою душу, а благополучный и благочестивый фарисей не был услышан в молитвах своих.

Бродяга приложился ко кресту и медленно направился к выходу. Внезапный порыв заставил меня окликнуть бродягу. Я приветливо попросил его подождать, пока я соберу свое облачение. Мария Ивановна взяла у меня благословение и пошла к метро, а я подошел к нищему, ожидающему меня около входа. Мне захотелось сделать ему что-нибудь приятное, но к своему стыду я уже разучился делать таким, как он, добро.

— Ну, рассказывай, как у тебя дела?

Нищий посмотрел на меня с долей недоверия. У него был затравленный взгляд, как и у всех у «них», однако в глазах отчетливо просматривался интеллект, а быть может, и художественная натура. Я обратил внимание, что его пальцы были тонкими, как у музыканта. Бродяга устало улыбнулся:

— А что рассказывать? Разве не видно, какие у меня дела?

Я стушевался и попытался улыбнуться в ответ: — А кому сейчас легко, брат мой? Ты думаешь, мне легко? Иной раз хоть вой от бессилья и боли.

Бродяга пожал плечами и неопределенно хмыкнул. Он явно был не из тех, кто смирился со своей участью. Но и в людей он уже не верил, поэтому и тяготился разговором со мной. — Ладно, пойду уже я.

— Подожди-ка, как тебя зовут-то?