Город - Дарья Геннадьевна Велижанина

Дарья Велижанина

Город

…заботы века сего… заглушают слово…

Евангелие от Марка

На улице шел дождь. По улицам шел дождь. Точнее, он шел, как придется: и по улицам, и по деревьям, обдавая стекла домов и стуча в основательно и боязливо закрытые двери. Его серый плащ задевал за большое и высокое небо, а это значит, что и дождь был большим, и солнце морщилось, заслоненное.

Откровенно говоря, еще длились солнечные часы. Их должно было быть очень много, потому что ночь была белой.

Солнце смотрело на часы и считало шаги дождя. А дождь не спешил и шел как будто в глубоком раздумье по площадям, по мостам, вступая в реки и беря во влажные руки ветви деревьев.

А потом дождь вдруг остановился. Просто застыл на месте. О чем-то подумал. И остался в лужах. Ветер неторопливо снимал его плащ с потолка неба. Солнце брезгливо всматривалось, ожидая. Оглянувшись на покидаемый город, солнце увидело, как с остатков плаща падают капли, и – радугу…

1

Вдоль дорог от метро протянулись до войны построенные дома с высокими арками и оградами, много превосходящими человеческий рост, с балконами и колоннами, тяжело вознесенными на массивные стены. Всюду в сооружения добавлен серый оттенок, вмешанный в основную желтоватую краску.

В глубинах улиц дворы: дома мелкого кирпича с высокими липами и кустарником. За дворами, удаляясь в узкие переулки, по тяжелому запаху и уродливости сооружений определяешь близость заводов – Кировского и «Северной верфи».

В просторной комнате канцелярии у стола, где однажды начинаю работать, распахнуто высокое, почти до самого потолка, окно. Рамы его пострадали от влажности и долгого времени, с трудом приходится открывать их каждое утро и захлопывать по вечерам. Краска потрескалась, светлая поверхность покрылась пылью – руки пачкаются, когда я дотрагиваюсь до окна.

Комната выглядывает во двор с кленами и шумом машин. Весь проем окна закрывает ржавая и темная решетка. Как усмешка, форма ее представляет солнце с расходящимися лучами. Держусь за прутья и пытаюсь увидеть нечто большее, чем привычный пейзаж, но мое окно не дает мне такой возможности.

Вспоминаю виденный сегодня завод: бледное замеревшее утро, горячий утомительный запах асфальта, густо налепленная зелень аккуратно покрашенных тополей – окаменевших на фоне светлого неба и шершавости стен.

Во всем наведен порядок, лицам придана серьезность, а зданиям – насыщенность тона и определенность отношений и контуров. Тревога от неясности будущего промыта свежестью летнего дня, и лишь деревья и небо постоянно надежны в прошлом и настоящем. Самое первое в новом месте – поворот головы к окну. Взгляд сливается с кленами, их несомненно ты включаешь в свои союзники и дружишь с ними; небо же никогда не выглядит пошлым.

Представляется, что в руках у меня видеокамера. Оглядев серые стены арки, она упирается в черные перекладины ворот, и, после тени на улице, стоит немного прищурить глаза – в синеву брызжет вечернее солнце и набегает зелень травы и деревьев.

У обочины нежно-голубым блеснули новые «Жигули». Возле метро торгуют черешней и абрикосами. Женщина прогуливает собаку и вытирает ей зад подорожником. Мамаша окликает дочку моим именем…

2

Этой весной в темноте проспекта у Аничковых коней освещенные здания на другой стороне я вдруг увидела воплотившимися однажды идеями некогда живших людей (страдавших или восторженных): ошеломляющими проектами, предметами размышлений, причиной горечи или триумфа; но для меня в этот вечер они – только препятствия, много раз задававшие мой маршрут и образующие мой горизонт. О них думали, их оставили здесь на века. Город блеснул передо мной в ночи жесткой конструкцией, устаревшей, консервативной системой, – непоправимостью, данностью, – и я внезапно пугаюсь возможности быть здесь рожденной – созданной городом…

Упорно и медленно, требованиями и подробностями город поворачивает на себя, свое насущное (но – не мое), заставляет вдруг быть им занятой, тогда как в свободе я – только стояла бы и смотрела и много бы для себя (и себя также) в этом нашла – и многое отдала бы в ответ.

Вещественностью отвлекает, мелочами. Препятствия называем – заботой.

В камне улиц влияние. Дома под настольной лампой пишу, и внутри он же: легкий, пройденный, утомивший, оставленный.

Вспомнила Блока. И страшно его – здесь – представить: улицы, молодость, смех навстречу – и отсутствие смысла в глазах.

3

На юго-западе «зеленый район» – собрание грубых невзрачных многоэтажных домов и высоких старых деревьев: запыленных, с обломанными ветвями, вытянувшихся в тени лип и вязов. Замусоренная дорога между домами – неровный асфальт, в ямках и выбоинах которого после дождя остается вода, а сам он покрывается слоем намокшей земли и пыли.

У края улицы начинается лесопарк, и мокрая густая трава, избегнувшая камня, вырывается беспорядочно из-под ног, торчит упрямо и спутанно, как шевелюра проснувшегося человека. Ногам удобней и мягче шагать по песчаной тропинке. Взгляд пробегает каменную старинную дачу, заросшие неглубокие пруды, яблони, лиственницы, низкие кусты и овражки. Все это городское: растрепанное и случайное.

Созрели семена подорожника. С шершавого стебля ссыпаются мелкие семечки в треугольниках-колпачках.

Поднимаешься, и утомленные после рабочего дня глаза устремляются в небо. Заслоненное облаками, даже и так оно высоко и изменчиво: узоры мороза, густой желтый пар над кастрюлькой, упавший в чистую воду пух с тополей. Замечаешь, насколько ближе тебе вещественная повседневность, нежели небо, если его ты с ними сравниваешь, а не иначе. Небо единственное, чем мы еще обладаем, поскольку сами не там. Самолетик выглядит игрушечным и несерьезным, возможно долго провожать его взглядом: представлять расстояния и видеть возможность полета – путешествия, долгого удаления…

4

Помню ведь: В начале было Слово. И что Слово было у Бога. И Слово было Бог. Понимать ли это буквально? «Священный трепет» – явление безусловно реальное в темные ночные часы, когда свет лампы выделяет на столе страницы книги: Рильке, Цветаева, Пастернак.

На бессловесные твари не возлагают ответственности, ибо не ведают, что творят. Слово есть мысль, осмысление, и – вслед за этим – мужество понятое принять. Легкомыслие – неглубина, недалекость, а значит, слабость.

Вдруг начинают тревожить деревья в окне. Я говорю себе: клен. Зеленая черепица. Что еще? Молодость дерева и безусловность его нахождения здесь. Нет, не так… Деревья живут, живые и… неподсудные.

Это к собакам мы уже начинаем цепляться: «Плохая! Так делать нельзя!» Или: «Хороший пес!» А, впрочем, мы остаемся одни и отвечаем.

Собственно, что в нас