Город - Дарья Геннадьевна Велижанина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В холодном воздухе из далеких дворов ясно доносятся звуки шагов. Лед и мерзлость январской земли едва засыпаны свежим снегом. Каблуки скользят. В раздражении думаю о краткости отдыха и утреннем пробуждении. Круг, еще один круг, итого пять полных в неделю. Песок, месиво или крошка – моя сегодняшняя душа, и всякое человеческое присутствие в дне как случайность и необязательность, так же обрывочно и тревожно, столь же резко и раняще, столь же мешает…
Думала о единичности таких явлений, как Достоевский и Гоголь. (Классическое, образцовое, то есть – мастерское. Впрочем, больше, огромнее – исключительное.) И вдруг мысль: классика не исчерпана.
11
Воскресный путь за городом год назад. Вдоль рыжих шпал и рельсов шагаю пешком, и по бокам сухие травы (бывает, что и в рост), большое небо (в ширину!) и тишина, душе привольно: в размахе рук – до горизонта, вверх – до неба и ласточек.
Пытаюсь вспомнить внутреннее-бывшее – то есть себя-большую.
Пыль, мягкость и бархатное крылышко, оторваны края – так грубо, как своей волей для живого и не представишь: раненого мотылька несоизмеримой силы ветер распластывает по земле. Тот этим побежден, а я взята другим: теплой нежностью цвета.
И далее – через часы, происшествия – к вечеру, в чужом доме, среди занятий, вдруг неожиданным словом: Андерсен. Тихие сказки его и эта вот бабочка: искусство не отвечает и не защищается. Оно только есть. («Да», «жизнь», «любовь» – вот синонимы, существования, и, кроме них, вместе с ними, обязательно и непременно – боль. Две полярности, полные до краев. Не гасящие одна другую – никогда.)
12
В теплом квадрате двора тишина с воробьями и солнцем. Сижу на скамейке, ожидая часа экскурсии, когда девочка ровным голосом скажет о том, что прожил в доме четыре месяца, привезен под вечер, – и вот посетители, сводки, угольная надпись, – и дальше о смерти, последних часах, так что сделается тяжело – до страдания, до болезни: от уюта и тишины, детских портретов, большого письменного стола (листы и книги в работе), от возможностей, силы, словно он умер при нас, и случившееся невероятно. Слабые и растерянные (не дотянуться!) стоим у предсмертной маски. Потеряли. Оборачиваясь, уже не находим: был – и не видели, жил – а мы опоздали.
13
Поэта узнаешь не чтобы знать, но чтобы говорить с ним – жить. Тянуться, выходить из мира – в разговор. В общение с большим.
Предмет искусства – созданное – есть душа. Восторг наш и благоговение – от этого: когда отыскиваем в человеке, в ближнем, красоту, громадность сверх предела и без меры – и этим покоряемся, и этим захвачены.
Здесь будет смысл поэта – быть большим. Все – это Пушкин: потому что все мы в нем.
14
Снег ночью таял и такими быстрыми темпами, что утром не веришь этому – обширные лужи приписываешь дождю. Поверхности уравнялись: слой льда покрывается ровным слоем воды. В природу добавились блики и рябь. Но все цвета остаются оттенками серого и ему близких по чувству – до влажности стен, до черноты деревьев, до темной зелени мокрого мха на коре. Небо спустилось к домам, все слепилось в один мутный ком и усложняет движение.
Быстрым шагом иду по улицам: весенний вечер, ветер, и шапку приходится то и дело подтягивать на уши – холодно. Глаз охватывает дома, изучает и приноравливается к тяжеловесности окружения – балконы, выступы, массивные наличники окон наваливаются одновременно разнообразием и повтором, при вглядывании голову загромождают детали: карнизы, маски, различно оформленные ряды этажей; все утомляет сложностью, чувства подчинены каменной плотности стен.
Громадой из-за угла в сумерки выдвигается Исаакий, коричнево-красным освещены «Астория» и «Англетер», а темные воды близкой Невы вдруг вступают в улицы древностью, допетровским существованием, чернотой глубины. Подсвечен огнями мост, желтые, белые огоньки сброшены в реку. Льдины расколоты и сдвинуты к берегам.
Теплой веселостью всплывает забытая нежность к городу и отражается блеском в улыбающихся глазах…
2002-2021
