Город - Дарья Геннадьевна Велижанина

5

…Печатаю под диктовку длинный текст в примитивном тяжелом стиле, спешу, задыхаюсь от чуждости темы и фраз, в голове в то же время возмущенные слабые мысли-протесты – им приходится прорываться с трудом сквозь навязываемые слова, а я же сама их глушу, утишаю, чтобы не сбиться, при этом злюсь. Неясные недодуманности едва маячат во внутреннем монологе – теперь бы их не забыть, а точнее: понять, что это промелькнуло живое в тяжелеющей голове.

Постоянное чье-то присутствие – самое худшее: болтовня, препирательства или еще больший шум, от которого избавление невозможно, ибо это и есть собственно жизнь здесь: взаимодействие и столкновения с посетителями и сотрудниками, людьми знакомыми и впервые увиденными, каждодневная вовлеченность в чужие заботы – тех, кто беседует рядом, спорит в соседней комнате, общается по телефону.

Мысли словно тонкие нитки в неряшливом грубом плетении жизни, в которое вглядываюсь с напряжением (слишком многое отвлекает), – в опасливом предвкушении их тяну, боясь торопливостью потерять едва найденное.

Куски украденной жизни – сбор ярких, но все же осколков. Песок, взятый пока без умения строить. Едва размятая глина, незавершенность.

6

На подоконнике желтая лапа. Кленовые листья нам дружественны, особенно в сентябре. Зеленую безличность травы они одушевляют теплым цветом своих раскрытых ладоней. Их запах, в отличие от летней цветочной самозабвенности, – запах подошедшей к холоду жизни: в нем напряженная сила предсмертного существования, особая ясная и трезвая радость. В осени видение и чистота, ей присуща холодная страстность – страстность духа.

Страсть – напряжение жизни и сжатость, цельность и собранность, жесткость выбора – да.

Страсть – когда осыпается лишнее, сущность освобождается от случайности.

Страсть – сосредоточенность и поглощенность, в страсти желание жить – отважность.

Долгий осенний дождик окончательно отгородил город от лета. Клены от воды потемнели. Люди осторожно переступают лужи. В освещенных комнатах зимние настроения, и дружественнее становится чашка чаю.

Выключаю компьютер. Выхожу в прохладность и вольность вечера.

7

Безветрие позволяет увидеть необыкновенный октябрь: желтые груды листьев полностью сохранены на деревьях. Вечером в глубине бульвара легкий туман, и я стараюсь пройти по аллее, чтобы заметить, как удачно размытая даль окружена четкими пятнами ближних веток.

Постоянно чувствую себя беспомощной в слове и никак не доберусь до глубин: почему беспомощность именно этого рода угнетает больнее всего? «Беспомощность» не вполне отражает вопрос. Слово же «неуверенность» включает в себя, к сожалению, «не», а мне хотелось бы отразить не отсутствие, а именно постоянную живость во мне – чего? – ощущения малости (Роберт Вальзер?), или, скорее, – ощущения смутности в смысле неточности (снова «не!»).

А за окном скамейка представляет картины: сегодня там три старушки с тремя собаками. Одна совсем забавная бабушка – болтает короткими ногами. Старый терьерчик дрожит от холода или же нетерпения – хозяйка взяла его на поводок. На скамейке между старушками расползлась «мопсина» (породы не знаю). Третья, лохматая, чешется и вдруг тоже вспрыгивает на скамейку, бабульки смеются, а я улыбаюсь слабо: мне ясно, о чем они говорят, известен их повод общения.

Художественная определенность: три фигуры, связанные тремя зверьми…

Сажусь писать, чтобы добраться до сути. В данный момент я села писать для того, чтобы понять, зачем я сажусь писать, когда желаю в чем-нибудь разобраться… Пытаюсь словами материализовать мысль, сделать ее зримой-наглядной, чтобы затем на образ ее словесный взглянуть – похоже? Неуверенность в собственной памяти и «невырубимость» написанного дают мне ощущение желаемого (пусть обманчивого и временного) спокойствия.

Так выходит, что слово вначале – пойманная реальность (тень реальности? след? отпечаток?). Реальность, сумевшая жить иначе (мы помогли). А дальше – проверка читателем (сотворцом?): не на точность, может быть, – на конструктивность (на способность-возможность теперь показывать и представлять – воссоздавать – впечатляющий мир).

8

Вышла вчера вечером из подъезда и удивилась: в сорок минут землю закрыла снежная крошка. Пылью снег осел на деревьях, на кустарнике паутиной. В ветвях скрывают надутые желтые брюшки фонари-паучки.

А сегодня день с утра легкий и солнечный, первое зимнее воскресенье: мороз и сразу же много снега. Снег вчера падал с дождем на еще теплую землю – сегодня неровный и плотный лед.

В пути фотографирую Измайловский собор: грубая синева куполов смягчается снегом, он тает на солнце.

Проваливается в снег и небо светло-голубой Никольский собор: яркие с острыми краями купола – забыла о хрупкости.

Часовня Свято-Исидоровской церкви: главки светло-зеленые – вверх. Оранжевая в солнце синагога: на решетке черные скрещения звезды. Чужая красота или она – одна?..

Жизнь есть все-таки чувство, а не предметы. Попробовать его обрести? За поступками ближних разглядеть страх вещественного. Выйти из общего города.

Живу в своем слове: мыслю, этим и существую. Все другое навязано, и неожиданно задевает неясное: вечность. Пережидание и тоска должны быть конечны, поскольку считают минуты, но только в вечности – восхищение и любовь.

Обширным холодным полем сделались вечером небеса. Ветви деревьев протянуты к ледяному пламени полной луны. Снег сухой под ногами чуть прикрывает лед. Над головой снежные полосы – жуткое морозное пространство. Фонари – теплые огненные шары, – и окна домов как сердца, противящиеся одиночеству…

9

Днем туман гулял между деревьями, цветом напоминая дым. Снега выпало много, он приник к земле. А местами остался на ветках деревьев.

Часам к пяти в окнах остаются обычно два цвета – голубой для снега и темно-синий для домов и деревьев. И эти небесные пятна на стенах к вечеру приковывают внимание, отвлекают, уводят. Улица делается желанной и праздничной – окна напротив как сияющие глаза. За порогом огромные расстояния, ветер без пределе и остановки. Голова погружается в теплое: темный воздух и яркие фонари. Все существо становится глазами, но язык нем, сталкивается с неназванными цветами, на фоне которых тонкой картиной – повисшие нитки березовых веток, волшебная сочетаемость темных зданий и фонарей.

Жалоба или молитва. Или же гимн – в лучшие времена свободы. Причем все – естественно, из глубины, от сути, в радости или ярости, и непременно с трудом – потому что и в тебе самом сопротивление, которым негодуешь. А если говорят о том, чтобы сесть и сделать (рисовать, писать), то что за результат считают: дерево, бумагу – но не душу, а она и вынуждена подчиняться часам и людям в мире – слабым людям, произволу их непостоянств, капризов, лености и невежества. А ты желаешь целого себя отдать – в красоте! – и рассыпаешься, теряешься, забываешь…

10

На синих густых небесах, над раскрашенными теплом