Дикая раса - Ольга Онойко

Ольга Онойко

Дикий Порт

Екатерине Ерёменко

Глава первая. Заклятие крейсера

По руинам бежала собака.

Холод шел из черных щелей, холод и все запахи холода. С неба свет, и тепло, и смерть. Собака чихала, когда кислота и гарь били особенно резко. Спотыкалась, поджимала левую заднюю, встряхивала ушами, неуклюжая по-щенячьи: не волчья сестра овчарка, не огромный дог или мастино — толстый, веселый, балованный английский коккер. Черная тина покрывала ее от ушей до купированного хвоста, уже подсохшая, но все еще липкая. Цементная крошка въедалась меж пальцев. Бежать было неловко.

Но очень нужно.

С неба свет, и тепло, и смерть.

Душноватые, тянущие, как поводок, запахи остановили ее. Собака всю жизнь прожила в доме, обоняние у нее было наполовину отбито, и она привыкла во многом полагаться на зрение и слух. Сейчас не шумели машины и люди, один только лес вдали, и видно было совсем не то, что раньше. Приходилось спрашивать нос: нос отвечал, что она пришла на место.

Пусто, никого. А с неба свет.

Собака задрала морду.

Четыре луны светили — мелкие, вроде теннисных мячиков. Мимо них, быстро затухая, неслась вверх одинокая искра.

Вдруг напал чих. Порыв ветра принес кисло-горький кусок запаха, острый, как сломанная ветка под лапой. Но вместе с ним шел и другой, нежный, тающий… Собака встряхнулась, гавкнула пару раз, поскребла землю.

Она. Хозяйка. Миска, щетка, сладкая голая рука. Тепло. И с неба тепло.

Пробраться в щель оказалось непросто. Мешали раскормленные бока-подушки. Собака едва не застряла, но все же вырвалась, ободравшись, злая и кричащая от боли. Милый запах стал сильнее, в нем слышалось теперь другое, будто повернутое вкось, но собака не умела этого понимать. Она была очень домашней.

Она попыталась лизнуть руку хозяйки, но наткнулась на кость и мясо. Такая кормежка выпадала нечасто, несмотря на всю хозяйкину доброту и щедрость. Жадный рык поднялся внутри. Давний голод разом обжег желудок и подкатил к горлу. Здесь было совсем темно, но все равно хотелось оттащить мясо в сторону, чтобы никто не отнял. Только поняв, что мясо очень большое, и с места его не сдвинуть, собака легла, урча, и начала грызть. От сытости ей стало тепло, страх истаял, и короткая память очистилась. Больше не было страшного, от которого она, не выдержав, побежала в липкое черное болото за край поселка. Собака не видела самого страшного, но были грохот, и паника, и яркие вспышки, а потом появился запах. Вкусный, вязкий, жаркий, он и сейчас оставался кое-где, не торопясь уходить. Собака зафыркала, уловив его, уже исчезающий.

И запахи людей исчезали тоже. Но было мясо.

Если бы собака умела думать, то подумала бы, что ее тошнит.

От страха.

С неба свет, и тепло, и смерть.

В небо все люди.

Бросив свой кусок, собака вылезла наружу. Небо на востоке светлело, одна из лун уже пропала за горизонтом. В серой заре поднимались тонкие нити дыма — что-то горело, и оттуда пахло кислым. Еще пахло лесом, чужим лесом, в котором не было и не могло быть волков.

От черной тины все чесалось. Люди ушли, все люди, которые были. До последнего. Больше нет.

Собака села. Понюхала воздух.

Завыла.

В ходовой рубке ракетоносца, выполняющего тактическую задачу, по уставу не положено находиться посторонним. Исключения не предусмотрены.

Первый пилот молчал. На мониторе перед ним вместо звездной карты или хотя бы заставки с галактиками и туманностями восседал в лотосе длинноухий идам. Монитор имитировал гигантский овальный иллюминатор, и оттого казалось, что идам снаружи, из космоса, заглядывает в рубку. Это могло бы наводить на мысли, но в рысьих пилотских глазах стояло лишь отражение божества и ничего более.

Первый был буддист и нарушения устава переносил стоически. Зато второй пилот ненавидел морковку. Сопя злобно, он ерзал в кресле, вцепившись в сальные подлокотники. Надежды, что визитер удалится тихо, почти не оставалось. Встречаться с ним глазами было опасно, но не коситься украдкой через плечо второй не мог. Нервы. Свербела мысль, что даже капитан, будь он в рубке, не решился бы связываться с чудовищным гостем.

Нарушитель устава мучения второго пилота игнорировал и с таким вкусом хрупал своей чертовой морковкой, что выносить это становилось совершенно невозможно. Даже первый, явно пытавшийся замедитировать, периодически вздрагивал и с укоризной косился на идама, не выполнявшего своих прямых обязанностей.

Идаму, впрочем, было без разницы.

Второй не вынес.

— Что ты все морковь жрешь?! — заорал он, развернувшись вместе с креслом так резко, что едва не описал полного круга. — Ты что, заяц?!

— Да, — флегматично ответил нарушитель и посмотрел сначала на початый корнеплод, а потом на пилота. — Я заяц-убийца.

Первый вздохнул. Если Лакки Джек хочет быть боевым зайцем, он им будет. Это все знают. Возражать Лакки — как пытаться раскрутить колесо сансары в обратную сторону: толку-то?

То ли второй вывел Джека из равновесия, то ли Джеку надоело стоять и смотреть. На какой-то неприятный миг второму показалось, что сейчас Лакки усядется в капитанское кресло, но кощунства не случилось.

Вышло хуже.

Джек прошел к центральному монитору и хозяйственно пощупал предмет, свисавший перед тем с потолка.

Первый пилот сморгнул и выключил идама.

Второй пилот задумался, не засветить ли Лакки в морду: будучи с ним одного роста, но вдвое хлипче, он рисковал попасть в медотсек, причем не своим ходом, и все-таки…

— Это что за бублик? — тем временем продолжал Лакки.

— Не трожь! — по-гадючьи прошипел второй.

— Чего? — удивился Джек.

Повеяло нехорошим.

— Сержант, — мирно сказал, вставая, первый пилот, — не надо другому человеку трогать удачу. Ее тратит, понимаешь?

Джек поскреб небритость.

— У меня в детстве тоже такой был, — сообщил он, толкая большим пальцем игрушечный «Миллениум Фалкон». — Только побольше. С метр в поперечнике. И еще надувной Чубакка.

— А надувной Амидалы у тебя не было? — злобно спросил второй.

Лакки посмотрел на него, и второй печально заткнулся.

Серый пластмассовый кораблик слабо покачивался над головой сержанта.

— Патрик, — ласково сказал Джек, — не горюй. Не отъем я твою удачу. Он меня ей только польза прибудет — я знаешь какой удачливый? Я от таких скорбей живой остался, что черти в аду копыта съели с досады. Во!

И Лакки выпятил подбородок, предъявляя знаменитую художественную роспись — вражескими когтями по физии.