Вырванные страницы - Катерина Кузнецова

Катерина Кузнецова

«Вырванные страницы»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

413

Алине. С нежностью и благодарностью.

Любовь травами не лечится.

С первым же чутким осенним ветром схватываешь простуду, легкую, но почти неизлечимую из-за этой своей переносимости. Шмыгаешь лишь бесчувственным носом по утрам, догадываясь о пропущенных запахах прелых листьев, тяжелых духов и свежего асфальта, со страстью чихаешь днем, пугая сам себя и обнаглевших в конец голубей, смело и твердо шагающих по брошенным всеми переулкам, да устало вечерами лечишь спиртными чуть охрипшее горло. Отопления для дома, естественно, никто еще не пустил по божественно спланированным чугунным и прочим сосудам, им, всевластным, нет дела до чьей-то тонкой от природы кожи и полученной душевной хвори. В общем, тепло разве что кружке, где резвится в кипятке пакетик чая, а мне смешно и зябко ловить его за нитку. Вечер. Трудится, старательно кряхтя, стиральная машина, ей вторит возмущенный пустотой холодильник, жутковато позвякивают стекла, взбудораженные проезжающими машинами. Так будет впредь, даже если я вдруг не доживу до своих нежно-лиловых седин, увядших незабудок чьих-то ближних глаз и ежедневно тлеющей мудрости. Хоть бы как-то согреться.

Помню, однажды в подобном расстроенном первыми заморозками настроении действительности, она спросила о надежде. О той невзрачной травке предверия, что порой засоряет плодородные поля своими глупыми, бесполезными побегами, не давая земле покоя, выедая ее всю. Даже, кажется, что-то ей рассказал взахлеб, выстроил эффектную теорию, ведь любил, ходил нараспашку, без брони, без выбора, совсем перед ней смелый. После уже я сам так надеялся, что она не навсегда. Сколько выворачивал ночам карманы в поисках ее, угрожал конечной расправой каждому дню, сам умирая случайно слетевшей с ее костра искрой, ослепительно полыхал, сгорая зазря. Как и всякий еще живой, теребил нервно засаленную колоду эмоций, искал тот единственный расклад, что меня угомонит, сбережет. Но тема спешила за темой, как в той дрожащей сонате, слово набрасывалось на слово, чувства с наслаждением пытали друг друга. Пока еще ловлю рассеянные волны той чистой, стремящейся к бесконечности печали, сколько б ни глушили их повторяющиеся разговоры, творческие порывы, случайные связи, сверкающие победы, недосчитанные радости. И попробуй-ка, не замечай, как забываются врожденные навыки быть и счастливым, дышать чем-то кроме свинца и боли, видеть дальше затертого отчаянья.

Могу славно раздражать шагом шелушащуюся запеченной листвой поверхность, отдавая честь хваленому мирозданью поздним вздохом сожаления, что вслед за хмурым табачным дымом опадает своей тяжестью мне на плечи, стирать эту приблудную усмешку, вточенную в искаженные годами черты, вовсе, кажется, не мои, но ведь и ничьи больше. И эти никто не увидят, она не узнает, как тут справляюсь с этой засранной аллеей, болезнью, жизнью. Сильно спустя, очень долго, а вянущий букетик тогдашних просчетов все никак не засохнет, гниет, отравляет парами, меняет мой химический состав. До чего же гнусно складывается. Необратимо. Кто-то даже рыдает неподалеку, как если бы это конец, тратит драгоценный запас тепла и чувства на прошлое, что не однажды, не с одним, не навсегда. Все мы крадем друг у друга сюжеты, ходы, развязки. Ландшафты, состояния, одиночества. Я бы тоже слезоточил, обернись эта поздняя, обязательная для пережеванных нервов прогулка любым началом, неизведанным и обещающим.

А вот и мой ночной ларек, продавщица с когда-то рыжими волосами, сдача, услышанный, оставшийся недоумением и скорбью диалог из тамошнего цветного телевизора. На обратном пути обязательно подумаю о том, что не сделал сегодня, и уж точно не сделаю завтра. О страхе перед абсурдом, который, как воздух, всюду, и до конца никем не измерен. Что стоило бы не думать совсем, а просто сказать ей, что я сожалею, что давно проклят и списан со счетов. Что мир, как говорят, не очень кругл, а апокалипсис смешон. Однако пока дойду, растерзаюсь, остыну, пройдет и это. А после будет и тепло.

174

Чай стынет почти что мгновенно, хотя раньше я этого не замечал. То ли в квартире истинно ступает неприжизненный холод, то ли между обжигающим с поверхности паром и чуть тепловатой жидкостью проходит больше времени, чем я в состоянии фиксировать. И этот, кажется, всегдашний Булгаков. Лежит себе на широком подоконнике, развернутым посреди тома, читаный когда-то, совсем не к месту, забытый, оставленный. Тоненькие страницы вовсе почти и не шуршат, мирно себе желтеют, шершавые, исчезают из виду вечерами за безвольно-висящей тканью исстарившихся штор, сохранивших некую грацию неуверенных в себе складок. За шторами, чтоб его, ноябрь, причастившийся искусственным, нахальным светом улицы, забрызгавший едкой грязью без надежды на скорое цветение, лишенный полномочий уложить гораздо более определенный в намерениях, деликатный снег. Тоска философа по неступившему здесь Ренессансу тянется объясниться недостатком в созерцании тела, нынче укрытого не силой стыда, но потребностью в тепле. Уродливые, надо отметить, избираются местным жителем покровы, не красы ради и не потехи. И, собственно, пусть. Как-нибудь проживем.

Думаю, я уже описан (должно быть) неоднократно кем-то из немногих, во всей своей мнимой несхожести с прочими homo и непреложной, утвердительной простоте. Знать бы только, у которого историографа этой вашей души искать свои припозднившиеся ответы, заодно с точным показателем возможного, безопасного к нему доверия. Все ведь хочу что-то сказать, засим и, разумеется, решить. Конечно, стоило бы составить длинные жалобные письма к той, что, может, владеет оставшимися неверными ходами. Да она вряд ли на них ответит, томимая и истерзанная неизвестными мне страданиями и страстями, заставившая меня оглянуться и прислушаться. Не я хотел, но прошло время. И мир больше не тот, что был. Он странно скукожился, убавил в ценности и удельном весе, почти что растворился, увы, в крошечном пятнышке памяти. Одолела мерзость.

На другой такой же вечер шел последний дождь. Мок, хвастая гладкостью, тротуар, однако луж почти не намечалось, орошались мелкими брызгами малодушно открытые зонты, только вот слышно осадков не было. Дождь абсолютно не шумел, и даже не шептал, просто падал и забывался. Я ему, признаюсь, завидовал. Когда любящая и любимая изымается столь внезапно, без объяснения, и уходит куда-то, но не туда, откуда не возвращаются, хочется поступить с ней так же — исчезнуть из жизни с ней. Беда в том, что она сделала это прежде, и так ловко, что, сколько я не бьюсь, применяя эмпирический и прочий анализ, уверенности в окончательности разрыва не прибавляется. Что возмутительней, к нему невозможно подобрать причин: «…ибо повод к разлуке важней разлуки», как начертал поэт.

Сам себе, однако, смешон в этой не увенчанной ничем попытке обрести уверенность в праве забыть, в сумасшедшей, иступленной бережливости к ее, возможно, и не бывшим, чувствам. Кто же друг другу, кем были, сумели ли вообще сохраниться, подобные тем развалинам, повествующим о похеренном благе? Я все время боюсь, что она возвратится, как только побледнеют шрамы. Что, захлопнув книгу, лишу ее возможности дочитать. Хотя за давностью так запылилась лампа надежды, что на свет я не рассчитываю. И согласен впредь шататься неловко в потемках. Только б обернуть предположение о том, что единственная там без меня если не счастлива, то к тому близка, в несокрушимое утверждение. Улыбка над собой стремительно перестает помогать.

Благородство кратчайший путь к неврастеническим расстройствам, впрочем, как и страсть. Нынче так темно и воздух с таким титаническим трудом заполняет полость легкого, что улицу покинул даже ветер. Оставшаяся с вчера влажная тяжесть и резкость первого крепкого морозца на диво сдружились, аж закашливался. Расположившиеся кругом домов авто к утру обрастут чешуей тонкого инея. Чай, однако, остыл без изменений в скорости. Я встретил женщину, которую хотел бы полюбить. Вырезать эту, прежнюю, нетронутую временем, оставившую мне загадку, точно я что-то понимал в ее душе. Как кусок пленки отсекают на монтажном столе, и соединяют образовавшиеся концы в стройной логике чудес.

Я говорю с ней, уже даже вслух. Она всегда со мной, ощутимая неутолимой, слабенькой болью, коей приправляет любые мои проявления. Разве что во сны заглядывает с приятной редкостью, в них я свободен. Надо же, и кто-то не поленился взломать общее безмолвие криком. Просто ничего не значащим криком.