Вырванные страницы - Катерина Кузнецова

И ты, бывшая неповторимая, перебираешься в одну из тех. Отпразднуем же нерушимый союз, единение одного с другим, беспечную радость конца. Я курю в распахнутую широко пасть окна, совсем как до твоего пришествия. Да и тебя здесь уже нет. Есть только заполонивший пространство город, утыканный верными ему светофорами, так я помню, и, по-джентльменски, пропускаю жизнь вперед.

15

никто со мной не помянеттого, что умерло во мне.

Мой верный читатель, неразборчивый друг, носитель великого языка и чей-то там судия, собеседник и участник, — мне нечего предложить. Я не знаю ответа, и не обладаю целительной силой вкупе с полезными свойствами, вряд ли утешу, тем более не спасу. Я во времени года-то полон сомнений и домыслов. Вчера мне дали и горизонты скрывал туман, похожий на молочную пену с остывающего капучино, потом сумерки его куда-то увели, разбрызгали вместо свои застиранные чернила. Ночью варварскими набегами являлся дождь, затем все замирало, грозилось, пыталось замерзнуть, судя по видимому выдоху. Революционный свет одного уцелевшего фонаря окидывал мирно спящее под ним дерево развратом плохо исполненных хохломских узоров: золотой на угольно-черном, редкие ягодно-красноватые и желтые, начинающие ссыхаться, листья. Ветер, приводящий весь механизм в движение, добавлял черт упругого, плавучего сюрреализма этой единственной в округе картине, отказавшей темноте в ее естественных притязаниях. Правда, кое-где, впрочем, довольно не близко, светились несколько окон, но и те потом предсказано сдались.

Утро вышло будто изъятым из великого кинофильма конца эпохи, сотканным расползающимися белесыми лучами негреющего, чахоточного светила на фоне совсем голубого неба, даже и не прикрытого нигде облаками, демонстрирующего свою чужеродность как среды, и недоступность, как адресата. Контрастом обозначалась плохо подобранная гамма попурри из городских фасадов, нарочно кричащих о своем содержании, непрерывно поглощающих и изрыгающих ту человеческую жизнь, участником которой сам регулярно становлюсь. Может, и на нас в качестве элементарных частиц, где-то в широком подоле того неба, уже давно основали свою прикладную физику, здешний же аристотелевский зачин есть искаженное отражение? Таковы, видимо, зеркала, случай, когда на них стоит беззаботно пенять.

Эти пополняемые анналы лирической памяти определенно не отличаются точностью. Допустим, боль гораздо круче и бесконечно разнообразней любви, к ней не привыкаешь, с ней нельзя жить, и умирать под ее знаменами стыдно. О любви трудно забыть, боль же, если удается ее преодолеть, истирается грядущим в легчайшую пыль, что оседает на воспоминаниях невидимым слоем. Последующие открытия в любви вовсе не отменяют былые достижения. Боль — прошу занести в протокол — не имеет с наукой ничего общего. Как ни пробовал искать в припорошенном прошлом подобие истины, общий знаменатель, пригодное объяснение идущего в настоящем — не находил. Решение обнаруживается случайно, возникает вдруг, удивляет своей очевидностью и местоположением, горько усмехаясь пред универсальными законами-поговорками и прописанными соседским телевизором рецептами счастья. Опыт переживания, перерождения и прочих пертурбаций невозможно экстраполировать на текущие, тут все впервые, всегда. Поэтому пока, пока я, неумелый пловец, распластанный герой, захлебываюсь и паникую в своем паралимпийском заплыве на открытой воде.

Горбатая, волне подобная скамейка, в забытом муниципалитетом парке стоит, скучает, точно давно меня ждет. Вид на все известные четыре зафиксирован и предсказуем: когда-то кем-то честно и давно засаженные аллеи, раздробленные подобными зонами для культурного отдыха, высокая, не наделенная эстетической функцией, как корсет викторианской эпохи, ограда. Никого, да никто и не нужен. Ребята Эрос и Танатос не дадут заскучать, выродки платонизма ведут за собой и прочих объектов терминологии импозантного венского доктора, требует угрюмой сосредоточенности и пристального к себе внимания. Все приходится делать самому, ибо аналитики извне сами нуждаются друг в друге. Как говорится, на чем зафиксированы Вы?

В лучших традициях, захожу с эпиграфа, прицепившегося липкими лапками к истокам сознания: «Мир хижинам, война дворцам». Вроде какой-то галльский певец густо-багряного переворота, любитель острот в буквальном смысле более, чем в переносном. На поверку его формула лучше работает в пространстве личном, общественное она скорее девальвирует. Так вот, в привычных условиях я брезгую довольствоваться малым, жить лишениями в чувствах, угрожающе подверженный аффективным страстям и т. д. За эти внутренние хоромы, где отягощен как ролью архитектора, так и жильца, приходится платить грабительский налог, а необходимый иногда покой вправду достается только в боях. Но главное, я ведь действительно умею любить. Не то что бы хватало смелости, гордыня же со своим высотомером отступала всякий раз, когда иное человеческое существо заставляло терять привычный, контролируемый облик, — нет. Одной из самых пагубных моих страстей слывет та, которая к познанию, во всей его неуютной необъятности, она-то и оказывается сильнее растраченного в прежние громкие кампании инстинкта самосохранения. К тому же, ввязываясь в текущую любовную передрягу, я добровольно подался в учредители совместной жизни, умудрился принять информированное решение в начале, где и не дано выбирать.

Тем потрепанным утром, перещеголявшим и нынешнее в абстрактности, я почти знал, предчувствовал, угадывал, что выход из дома не останется безнаказанным, что вернусь к дверям с оскорбленной кармой и подорванными представлениями о прекрасном. В общем, лихо началось, предельно очевидно и выразительные средства не подвели. Для начала именно что очнулся ото сна; мгновенно, резко, болезненно выпал прямо в глухие жесткие объятия рацио. Рука же, пятипалая изменница расхлестала по столу полчашки кофе, от которого пришлось отказаться. Пульс ввиду концентрации адреналина и биохимик знает, чего еще, заладил аритмию и усиление толчка и т. п. «нехорошо». Книга вела себя под стать: чьи-то верные строчки распоясались, плюнули на волю автора с издателем, отрывались, точно толпа на лучшем концерте «Muse», прыгали, впечатляя синхронностью и при том неуловимостью в отдельности. Подобралась с тылу тошнота, но едва одолел слабые, фантомные спазмы, как тут же закружилась голова. Окончательно впав в легкую экзальтацию, принял окарикатуренную позу мыслителя, не слезая с насиженной табуретки, и ощущая прохладу ладоней у разгоряченного лица, с возможной на момент ясностью, раскладывал pro и contra. Перед выходом из дому я облачился в лучшую из чистых рубашек и не забыл пригладить волосы. В мозгу медленно плавились и капали негромко на уста слова какой-то цинично-костлявой старинной военной песенки.

Как я ее встретил, Вы со всеми подробностями прочтете в любом романе по теме, и, надеюсь, проявите свой заблудившийся вкус, выберете что-нибудь достойное. Предпочитаю спокойного, элегантного Бунина, но вряд ли он бы согласился с подобной бесцеремонной к нему реминисценцией. Погода тем временем требует удалиться прочь, совершить акт движения во имя сохранения и приумножения быстро иссякающего запаса тепла. Кстати, насчет времени года — однозначно не май. Спасибо, старая скамейка — героиня любой маминой юности, стоический парк, где за брюзгливой оградой хрипит двигателями внутреннего сгорания город, смертельно больной с поражением сердца. Да здравствуют укомплектованные работниками комфортабельно-презентабельные офисы, неоперабельные абсцессы! Витамины, вливания, порошки и пипетки с самого начала терпят поражение. Полис умрет, чтоб возродиться с новым недугом, но споет о том кто-то, кому не все равно и у кого есть голос.

Какой житель, скажите, не любит дум на ходу? Моим предательски редко удается закрутиться вокруг чего-то стоящего, соответствующего моменту, требующих немедленного участия к себе обязательств. Нескончаемыми мыслями о ней я имитирую жизнеспособность, маскирую потерю значимости в собственных глазах, сброс ориентиров и привязок к судьбе. Так единственно у меня обозначается первое отклонение после значительного разрыва. Органы чувств функционируют со сбоями и постоянными ошибками, перестают отличать одно от другого, смешивают ощущения, теряя признаки. Итоговое безразличие вылетает ядовитыми брызгами в прежнее окружение, выжигает оставшееся после неосторожно любимого существа, еще кем-то населенное, за годы облагороженное и налаженное пространство. Сохранить, конечно же, сохранить.

И ведь было бы о чем сожалеть?! Героиня списанных печалей, о которой я помню, которую оставил не по чужой отнюдь воле; эта женщина меня размагнитила, отделила играючи от важного и даже необходимого прежде, а затем и вовсе позабыла. Ее любовь не имела ничего с действительностью, лишь непрерывное созерцание себя в развернутой и вывернутой во все направления перспективе нашего романа. Я не понимал, она не желала объяснить, пряталась, соскальзывала, улетучивалась легким запахом, если ее осмеливались остановить в очередной сконструированной фантазии. Забродившее раздражение, и тоска по тому, что с нами не случилось, стали моими постоянными незваными гостями. Ждал развития событий, пытался образумиться, найти у нас что-то, что могло иметь значение и ценность, гарантировать будущее. Однажды и взаимность принялась тяготить, начала отслаиваться тонкая позолота иррациональной романтики, а под нею бесполезная чистая медь не сточенных трением различий и стылого, потерянного времени.