Вырванные страницы - Катерина Кузнецова

510

Жизнь вернулась так же беспричинно,Как когда-то странно прервалась.

Не успел заметить, как это произошло: точно разомлевшая на солнце кошка, упруго вытянулся световой день, небо обернулось голубой подарочной бумагой, ветер шуршит опьяневшими от влаги, но упрямо зеленеющими кронами все более редких деревьев. И эти страшные, маленькие птицы, они вернулись и стали будить меня очень рано, их короткие, заточенные трели повторяются, влетают в комнату и отражаются от стен, чтобы затем ударить по оставленному шумом города слуху. Я их ненавижу, хотя и люблю их мать, природу, говорят, даже сам — ее часть. Но я точно не птица, скорее всего мамонт, и давно вымер, и меня здесь с вами нет, а ученые спорят, что послужило тому причиной, ведь мои останки не могут сообщить им всей правды. Впрочем, вряд ли, надо признать: слишком жалок, чтобы быть темой ну хоть какой-то дискуссии, значит я — тот человек, совсем живой. Если бы не безвинные птахи, я бы спал, оставил трагичные попытки думать, сопоставлять, искать причастность одного к другому. Вот и соседям пора на работу, замещать такую трудную жизнь пустокопанием в офисах и маленьких делах. Слышно, как нервно забилась в трубах вода, загудел ровно телевизор за странно тонкой перегородкой между квартирами. Скоро разлаженно захлопают двери, расчленяющие общую многоэтажность, и снова останусь один.

Вытягиваю из окружающей нити, сплетая из них хрупкую паутину собственного бытия, уже приговоренная Арахна, делаю это только затем, чтобы она запуталась во мне, и была вынуждена оставаться. Вначале ведь совсем другая женщина занимала меня, диктовала возможности и потребности, и приучала к расставанию после того, как годами натаскивала себя любить и избирать. И я любил, кажется, сильно, главное — замечал, что не могу без нее. То ли не верила, а может статься, просто захотела обратно в оставшееся за бортом нашей лодки море, но вместе однажды сделалось врозь. Всегда ведь за неминуемыми исступленными признаниями в одиночестве таился кто-то, его оборачивающий кокетством, согревающий и отвлекающий от жизнедеятельности нежностью беспричинной, тихой, укромной. Тем более странно, изумительно вдруг осознать самого себя безнадежно выставленным за границы чужой судьбы, с отобранным гражданством и правами.

Надежно уцепиться за свободу, удовлетворить исследовательский интерес, отправиться в новое плавание оказалось не по средствам и не по погоде, силы и страсть покинули меня синхронно с теплом, что отошло в другие части света. Показались дни, небывало дождливые для местности, цвета земли, с разбавленным запахом прелых листьев, с лениво тлеющими сигаретами и вкусом правильно выдержанных спиртов, с заржавевшими нервами и жестяными, отдающимися эхом мыслями.

Та осень распадалась на глазах, ей не находилось объяснения, она даже заканчиваться вовремя отказалась. Пришлось и мне медленно сползать по остаткам прежних достижений, небрежно сваленных памятью в горку, повторяя и продлевая традицию, кристаллизовать естественное всюду страдание, вырабатывать привычку к отчаянию, стойкую и вдохновенную.

Когда я встретил нынешнюю настоящую и любовь, почти и не заметил. Где-то вяло шелохнулось, что-то просвистело мельком, на нее откликнулось слабо, следом замолкло. Наметившийся подъем, проснувшаяся готовность, увы, логически не завершились, прогорели впустую в моих обычных и названных трудом занятиях. Она же учуяла сразу, и давала возможности приблизиться, которые игнорировал, пропускал мимо. Органы чувств, видите ли, забиты мелким пыльным сором переживаний, сознание окурено дымом безысходности — все постоянно и долго, привычно. Как было узнать ее, ту единственную, отличить от прочих новую надобность и возникшие обязательства? Ну, каюсь, виноват.

Впрочем, она бы простила, сумей я беречь, защищать, обладать. На худой конец, пожелай большего, чем умеренное ее присутствие на определенном, безопасном расстоянии. После тихой, но разрушительной, истощившей меня кампании, скромные личные ресурсы, боюсь, уже не восстановить, прежних способностей и показателей вряд ли достигнуть.

И новая, истинная она, достойна, полагаю, гораздо более сильной, дорефлексивной, беспрепятственной к себе тяги. Ей, к совершенству и лицу, пошли бы неумеренность и мужчина, что знает, какая там сегодня облачность за окном, сколько осадков выпало на душе? Что верит в нее искренне, цельно, как в себя. Я же малость темноват в таких вопросах, похожих и не встречал. Но благословить и устремлять ее побег прочь от себя тем более нет возможности, широкий безумный жест станет началом следующей куда более определенной внутренней розни. Не свобода, но она, ослабленная борьбой и живущая там, вдали, где едва различима, мне прописана в первую очередь.

Нужно лишь, чтоб избегнула, проглядела свое завершение весна, пусть сотрется вместе со следующим сезоном, иссыпется рукотворной дамбой для нашей с ней истории без продолжения. Пусть в любимом кино играют остротами из чужих судеб, где они могут услышать друг друга, и сдобрят их щедро счастьем авторы. Здесь же жестокость одного существа к другому есть недостаток смелости, поражение самого сердца, и ужас пред ним разума. Я не хотел. Я проиграл. И дождь обещают только ко следующей неделе.

75

я любил тебя больше, чем ангелов и самогои потому дальше теперь от тебя, чем от них обоих

Безудержный город, он устал от людей, как и я. Улицы, как им удается выжить, не сойтись в единой точке и не исчезнуть, вместе с километрами? Есть в них что-то родственное некрасовским бабам, столь же безропотно терпящим бедствие. Люди не могут разойтись по домам, нужно их опередить. Нельзя упускать ни единого зеленого сигнала светофора, каждый — как последний. Волнами от перекрестка разбегаются жизни.

Весна приветливо овевает невкусным, с запахом прогорклого масла, воздухом. Бомжи у метро, размазанные, слитые палатки с сигаретами. Крупные брызги, и шумно, даже больно. И нечто, чья гендерная принадлежность не определена, с бумажками цветов невыносимых глазом. К чему ж метро, думаю я. И иду дальше.

Как Русалочка, едва касаясь месива из природных остаточных явлений. С той лишь разницей, что после смерти у меня не будет развратного памятника. Ах, какой он нежный, этот ваш сказочник! К тому же, прошлое ведет себя как та самая проститутка, но уже обслужившая за ночь восемь клиентов, уделавших ее так, что на любое прикосновение она реагирует ударом в лицо. С ним, с прошлым, рано еще, думаю я. Иду дальше.

Заворачиваю в подворотню покурить. Дед давно уже проектирует небесные своды, если не играет в нарды со своим обожаемым кем-то. А я все еще верю в его обещание замуровать меня в стену, выпади мне несчастье попасться с сигаретой. Вместе с сентиментальной глупостью из моего рассеянного сознания, с ощетинившейся старым шифером крыши сходит редеющим потоком вода. Мимо проходит мальчик лет пяти, с огромной, мокрой белой кошкой на плече, только хвост у кошки черный, как и сам малой. Кретин Кустурица зимой, думаю я. И иду дальше.

Эта смуазель, что убирает здесь раз в неделю, явно не делала этого в мое отсутствие. Усугубляю ситуацию, с порога меряя квартиру уже совсем не девичьими шагами. Еще одна бесславная попытка обнаружить тебя, себя ли? Следов нет, уже, собственно, года так, может, и три. Не помню, я перестал смотреть на часы и молиться на календарь, приклеивая опавшие листы, томимый страстью сохранить хоть что-нибудь на память о тебе. Помнит только мой делец, он непрерывно фонтанирует радостью удавшегося, с того момента, как тебя не стало. Загадочно курю, пытаясь дотянуться до плоскости потолка. Я стал писать каких-то женщин без примет, что снятся с частотой кинокадра, разных только на сверхкрупном плане в подробности родинок. Твой новый человек, как мне известно, даже приобрел пару картин, наверно, повесил над кроватью. Но на такое участие в твоей жизни я согласен. Сдохнуть бы от цирроза, думаю я. Впрочем, иду дальше.

Ты еще здесь и сейчас, оставлена и защищена. Сколько пишу твой портрет? Пишу, быть должно, от бессилия развенчать, вынужденный молить о возвращении минувшего. На холсте никто не отличит правды от вымысла, слияния от поглощения. И ты, ты не усмехнешься, жестокая, чужая почти, не прогонишь. Я ведь сам избрал молчать перед настоящим. У нас такие неоднозначные отношения. Драное время, думаю я. И иду дальше.

Нет, дорогая, если позволишь, я останусь и допишу. Губы ли, линия бедра, а конечным итогом станет продажа, исчезновение из виду. Тебя, в частности моей к тебе любви. Ты так безвозвратно ушла. Стала еще прекрасней и невинней, ибо мне так почудилось, затем тут же исполнилось. В этом прелесть наших нынешних. За сумеречным, изукрашенным мокрым инеем, окном, кто-то есть. Еще немного, и я его открою. Думаю я. И останавливаюсь.