Дагги-Тиц - Владислав Крпивин

Владислав Крапивин

Дагги-Тиц

Первая часть

СМОК

Муха любила кататься на маятнике…

Маятник был совсем легкий — жестяной кружок на  спице. Но муха, видимо, и вовсе ничего не весила. На ход часов она никак не влияла. С мухой или без нее маятник отщелкивал время с одинаковой бодрой равномерностью.

Качался маятник под обшарпанными ходиками. Такие простенькие часы висели раньше в деревенских избах или небогатых комнатах городских жителей (Инки видел это в фильмах про старые времена). А нынче ходики считали минуты и дни в комнате, где жил Инки.

Инки нашел ходики среди рухляди за мусорными контейнерами.

Сперва-то Инки не обратил на них внимания. Лишь краем глаза, на ходу, зацепил циферблат с лишаями ржавчины и деревянную коробочку корпуса. Потом… он остановился. Стоял слякотный апрельский день. Все вокруг было сырым — тропинка на задворках, заборы, небо. И часики, конечно. Инки вернулся. Ходики лежали ненужные всем на свете и обреченные. Было в них похожее на то, что гнездилось в душе у Инки.

Инки принес ходики домой. Они пахли сырой жестью и плесенью. Инки оттер их, вычистил, разобрал. Выпрямил стрелки и стерженек маятника, распутал ржавую, но не порванную цепочку…

За этим делом его застала Марьяна.

— Ты почему не в школе?

— Горло болит, — наполовину правду сказал третьеклассник Инки. Горло у него болело часто, и сейчас застарелый тонзиллит снова потихоньку скребся в гландах.

— Ну-ка покажи. Открой рот… Так и есть. Что за наказанье… Сейчас согрею молоко.

— И так не помру…

— Не рассуждай. Мать позвонит, что я ей скажу?

Инки пожал плечами: больно нужны матери его тонзиллиты…

Марьяна была давняя подруга матери («мы дружим с доисторической эпохи…»). Когда мать оказывалась в отлучке (а в последние полтора года она не раз уезжала надолго и неизвестно куда), Марьяна поселялась в ее комнате — присматривать за жильем и за Инки. Марьяну такой вариант устраивал. Своей квартиры у нее не было, только «угол» в общежитии, которое «даже не общежитие,  а притон для всяких дегенератов»…

Марьяна работала в салоне красоты «Орхидея». Салон отличался от простой парикмахерской только громадными зеркалами и тем, что там с посетителей драли тройную плату. Марьяна сама так говорила. Она смотрела на жизнь со скучной досадой, потому что считала, будто эта жизнь ей не удалась. Наверно, и правда, не удалась. Так же, как Инкиной матери…

Инки, чтобы не унижаться до лишнего спора, сглотал теплое молоко и продолжил возню с часами. В механизме он разобрался быстро. Чего там разбираться-то! Всего несколько медных колесиков, которые цеплялись друг за дружку и поворачивали стрелки, когда надетая на зубчатый барабан цепочка тянула главную шестерню. А цепочку должна была тянуть гиря. Гири не было. Инки снова сходил к помойке, отыскал там детское ведерко (синее, с цветочком), залепил скотчем дырку. Набрал на детской площадке мокрого песка. Ведерко и стало гирей.

Инки повесил ходики слева от окна — так, что они были видны над торчащими коленками, когда Инки лежал на своей узкой, как вагонная полка, тахте. Часы принялись послушно тикать, едва он толкнул маятник. И пошли, пошли (до чего хорошие, ласковые даже!). Правда, сперва они то отставали, то спешили, но Инки в течение нескольких дней регулировал ход:  добавлял или убавлял в ведерке песочный балласт.  И наконец ходики стали показывать часы и минуты так, будто принимали радиосигнал точного времени.

Лицевая сторона ходиков была из помятой пятнистой жести с остатками облезлого рисунка над циферблатом.  Инки, как могё выправил и отчистил ее. На место прежнего рисунка приклеил картинку-липучку с лесным домиком, в котором светилось оранжевое окошко. Кто жил в домике, он пока не знал, решил, что придумает после…

Когда молчаливый Инки возился с часами, Марьяна несколько раз лезла с разговорами:

— Зачем ты притащил в дом эту заразу?

Инки наконец не выдержал:

— Сама зараза... Не вздумай их трогать.

— Бессовестный. Я в три раза тебя взрослее. А ты со мной, как с девчонкой на дворе…

— Не лезь, вот и не буду как с девчонкой…

— Как же «не лезь», когда на этом утиле миллион микробов…

Они там, в своей «Орхидее», все были помешанные на борьбе за стерильность.

— Ты их тут считала, микробов-то? — буркнул Инки.

— Вот схватишь какую-нибудь инфекцию, куда я тебя дену?

— На Хабаровскую, конечно, — сообщил Инки (на Хабаровской улице была всем известная городская больница). — Или прямо на кладбище…

— Тьфу на тебя. Чтоб ты язык прикусил…

Марьяна была рыхловатая, с пухлым лицом и в общем-то беззлобная. Инки она особенно не донимала, в дела его влезала не часто. Кормила его, мазала зеленкой ссадины, иногда говорила (так, порядка), чтобы садился за уроки, стирала его бельишко и порой непонятно вздыхала, поглядывая издалека (Инки чувствовал это затылком). Правда, вначале, когда  поселилась в их доме впервые, Марьяна вздумала было воспитывать Инки. Он, сумрачный и усталый, вернулся после позднего бродяжничества около полуночи — с травяным сором в перепутанных темных космах и синяками на тощих икрах. Марьяна глянула сурово:

— Где болтался до такого времени? Я уж думала, пропал насовсем! Погляди на себя, бомж подзаборный, а не ребенок…

Это были скучные, стертые слова. Инки пальцами (немытыми!) брал с тарелки и отправлял в рот холодный винегрет. Марьяна уперла в бока кулаки с колечками на пухлых пальцах.

— Выбирай! Или я звоню матери и спрашиваю, что с тобой делать, или выдеру тебя сама!..

Может быть, она по правде думала, что сумеет это.

Инки придвинул белевший на кухонной клеенке валик для раскатки теста. Сказал без выражения:

— Только подойди…

— Бессовестный! Я… звоню прямо сейчас!

— Звони, звони. Все равно у нее мобильник всегда отключен.

— Ну и… тогда я расскажу про все, как только она сама позвонит!

— Вот страшно-то… А я расскажу, что у тебя ночует твой Вик.

Вик (то есть Викторин Холкин, шофер с товарной базы) был давний знакомый Марьяны. Жених не жених, дружок не дружок, но что-то вроде. Он тоже обитал в общежитии, только в своем, для мужиков. Где им с Марьяной найти крышу на двоих? Ну и вот… Покладистый, толстогубый и белобрысый Вик относился к Инки хорошо, тот ничего против него не имел. Но сейчас Марьяна, как говорится, достала Инки…

— Свинья ты! — плаксиво завопила она. — Что ты такое врешь! Он вовсе даже… он просто засиделся до утра, потому что мы… ночью пили чай и говорили про кино. Про сериалы…

— Ага. А кровать скрипела, будто на ней три медведя…

— Как у тебя язык-то поворачивается! — Марьяна в два раза усилила плаксивость.

Инки пожалел ее.

— А я чего. Я и говорю: сидите там рядышком, спорите о всяких «Бригадах» и «Сантах-Барбарах», друг друга локтями пихаете, а кровать-то вся ржавая, бабушкина еще. Можно бы и потише…

— Бессовестный, — опять сказала Марьяна. Уже примирительно. — Руки бы помыл. Все в заразе…

Инки вытер пальцы о замызганные бриджи. Винегрета на тарелке все равно уже не было…

После этого между Инки и Марьяной сложился молчаливый уговор. Она не лезла к нему с воспитательными беседами, а он делал вид, что не замечает ночных посещений Вика. Вик бывал все чаще. Порой казалось даже, что он живет в квартире Гусевых (это фамилия Инки и матери) больше, чем в своем шоферском общежитии. Ну и ладно. Инки от этого была даже польза. Вик добыл где-то старенький компьютер, притащил его к Марьяне, и они часто сидели вдвоем перед монитором —  по уши влезали в нехитрые компьютерные игры (хитрые «такой музейный агрегат не тянул»).

Вик показал Инки, как запускать эти игры, и тот на какое-то время увлекся. Особенно нравилась ему игра «Конкистаторы». Про завоевание Южной Америки. Инки и раньше кое-что знал про такое завоевание, видел серию передач по телеку и сочувствовал беднягам индейцам, которые не могли, конечно, устоять против закованных в железо испанцев… В компьютере индейцам тоже доставалось крепко, но все же игру можно было повернуть так, что иногда мексиканские и перуанские племена одерживали победу. Тем более, что индейцам сочувствовал честный и храбрый адмирал  (единственный хороший человек среди конкистадоров). «Альмиранте» Хосе Мария Алонсо де Кастаньеда…

Но скоро компьютерные игрушки наскучили. От экранного мерцания щипало под веками, а между левым виском и глазом начинал вздрагивать под кожей тревожный пульс. Этот кровеносный сосудик обязательно оживал, если подкрадывалась какая-нибудь хворь, ожидались неприятности или хотелось плакать. Сдерживать слезы Инки научился уже давно, а усмирять беспокойную жилку до сих пор не умел. Только прижимал к ней палец (и старался делать это незаметно)…