Дагги-Тиц - Владислав Крпивин

Может, поэтому несколько раз Янкина и Моргала переглянулись с некоторым интересом. Или с пониманием.

А вскоре случилось, что Димка Хрюк и Федька Бритов по прозвищу Майор вдвоем потянули на Гусева. Мол, будто бы в столовой он сел на Хрюково место и тем самым испортил Димке аппетит. А он сам, что ли, сел? Дежурная учительница посадила, потому что его, Гусева, место оказалось занято каким-то дебильным четвероклассником. Он, Гусев, так и объяснил это Хрюку и Майору, но тем ведь не объяснений хотелось, а повыпендриваться за счет не очень-то боевитого Моргалы (хотя раньше они к нему ничего не имели). Моргала это понял и после новых претензий сказал, чтобы эти двое катились… ну, понятно куда. И приготовился отмахиваться (а что делать-то?).

Происходило это в закутке у столовой, где дверь в посудомойку. Место малолюдное, едва ли кто-то в нужную минуту придет на помощь, окажется рядом. Но… оказался. Оказалась то есть. Неизвестно почему возникла здесь Янкина. Плечом отодвинула Хрюка, заслонила Гусева от Майора, сказала тихонько:

— Сильные, да? Двое на одного…

— А ты мотай отсюда, пятнистая! — тут же взвинтился Майор, а Хрюк обещающе засопел. Янкина не стала «мотать». Отодвинула Хрюка еще на шаг, а Майора легко развернула к себе спиной, хлопнула его между лопаток.

— Иди давай… Гуляйте оба.

И они… пошли. Правда, Майор, обернувшись, выговорил:

— Чокнутая какая-то…

А Хрюк добавил сквозь сопение:

— Жених и  невеста… — Это было невероятно глупо и даже… несовременно как-то. В нынешние дни так не дразнится никто…

— Иди-иди, — опять сказала Янкина.

Гусев слегка удивился, что ничуть не стыдится происходящего — того, что за него заступилась девчонка. Только зашевелилась в нем пушистая благодарность, и… начал вздрагивать сосудик у глаза. Янкина, не сказавши ни слова, приложила прохладный палец к этой беспокойной жилке. И та сразу успокоилась. А Гусев увидел совсем близко лицо Янкиной. Серые с чуть заметной зеленью глаза, вздернутый нос, горстку веснушек. И он… взял и потрогал мизинцем эти веснушки.

Янкина чуть-чуть улыбнулась:

— Они не стираются…

— И не надо. С ними хорошо… — сказал Моргала и опять нисколько не застеснялся.

Янкина спросила:

— Гусев, тебя как зовут?

Видимо, она никогда не слышала его настоящего имени. Он насупился, но ответил сразу:

— Ин-но-кен-тий… Только  это имя какое-то…

— Какое? — Она тревожно шевельнула рыжеватыми бровками.

— Как штабель из ящиков… нагромождение… — проговорил он и стал смотреть в пол. И признался: — А «Кешку» я терпеть не могу…

Она кивнула: понимаю, мол. И взяла его за пальцы.

— А можно ведь придумать другое имя. Которое нравится…

— Какое? — выдохнул он. И тепло растеклось по всему его существу, от волос на затылке до ногтей на ногах.

— Например… Инка. Сокращенно от Иннокентий, только без нагроможденья…

«А ведь правда!» — подумалось ему. Звучало совсем не плохо. И напомнило передачу про завоевание Америки: там были храбрые индейцы-инки…

Но тут же Гусев насупился:

— Дразниться будут. Скажут: девчоночье имя. Будто от Инны…

— Вовсе не девчоночье. Бывают у мальчиков и девочек одинаковые имена: Шура, Женя, Валя…

— Да знаю я… Только это ведь не вдолбишь Хрюку и Майору…

— А тогда знаешь что? Можно… «Инки».  Будет немного по-иностранному. Как Джонни или Томми…

Он ощутил, как новое имя сразу приклеивается к нему. Вернее даже впитывается в него, будто сок в пересохший стебель.

— Ладно…— выдохнул Инки. — Ты так меня и зови. Хорошо? Только… другим не говори пока…

Она опять понятливо кивнула.

Инки, ощущая свои пальцы в ее пальцах, прошептал:

— А тебя… Янкина… как звать? — Имя ее он тоже не помнил, в классе окликали друг друга по фамилиям или прозвищам.

— Полина… то есть Поля…

«Поля Янкина…», отозвалось в Инки и сложилось в одно слово. Он сразу сказал. Храбро:

— Ты будешь Полянка. Я Инки, а ты Полянка. Друг для друга…

Раньше никогда он ни с кем не говорил с такой доверчивостью. А тут получилось само собой. Без смущенья, только с ласковыми мурашками в ладонях…

И она сказала:

— Хорошо… — Серьезно так сказала, и почудилось Инки, что ее веснушки засветились…

С той поры они вместе ходили из школы домой. А в школе тоже — вместе на переменах, вместе в столовой, рядышком в строю на физкультуре (тем более, что рост одинаковый). И окликали друг дружку новыми именами. Не только один на один, а бывало, что и при всех. Никто не обращал на это внимания. Вообще никому не было дела до этой дружбы, у каждого хватало своих забот… Лишь учительница Анна Романовна внимание обратила. И, видать, решила использовать для общей пользы.

В самом деле, она, Анна Романовна, должна была всех поголовно вовлекать в общественную жизнь класса, даже таких неактивных, как Янкина и Гусев. А то они всё как-то в сторонке. Во всяких викторинах и утренниках участвовать не хотят, с ребятами общаются мало, только друг с дружкой. А ведь учитель обязан прививать всем своим воспитанникам коллективные навыки.

И вот однажды Анна Романовна задержала Гусева и Янкину после уроков.

— Есть у меня для вас, дорогие мои, предложение.  Скоро в честь конца учебного года будет литературный утренник младших классов. Каждый класс готовит свои номера. Я хочу, чтобы вы подготовили маленькую сценку. По басне Крылова «Стрекоза и муравей». По-моему, вы подходящая пара…

Полянка порозовела. А Инки моментально ужаснулся. Быть «артистом», изображать там кого-то на глазах у множества зрителей (наверняка ехидных и зловредных, вроде Хрюка и Майора!) — легче провалиться на месте.

— Еще чего! — сразу выпалил он.

— Ох, Гусев, ну почему ты такой колючка… Ведь можно же хотя бы изредка постараться ради общего дела. Ради коллектива… К тому же, я замечала, что у тебя явные артистические задатки.

Это она врала на полную катушку и понимала, что врет. И видела, что Гусев это понимает. Поэтому даже смутилось слегка. Взглянула на Янкину.

— Посмотри, Поле хочется поучаствовать в спектакле. Не правда ли?

Та розовела. Уже потом Инки сообразил, что, видимо, в каждой девчонке, даже нескладной и кривозубой, живет желание стать актрисой. Но он жуть и стыд от предстоящего своего актерства победить не мог. К тому же, Инки вспомнил мертвую стрекозу, которую осенью видел среди припорошенной снежной крупою травы — скрюченную, с поломанными крыльями.  И чтобы обрубить концы (Аннушка сейчас наорет и прогонит), он четко выговорил:

— Не буду я этим муравьем. Он сволочь.

— Гусев! Что за слова!.. Совсем распустились… Зачем ты так?

— А разве нет? — убежденно сказал Инки. — Он пришла, чтоб от смерти спастись, а он… Жратвы пожалел… — И вдруг представил Полянку, скрюченную на досках школьной сцены — с беззащитно голыми плечами и руками, в истерзанной балетной юбочке, с исковерканными крыльями из проволоки и целлофана (сосудик у глаза дернулся).  Полянка обеспокоено качнулась к нему.

Анна Романовна оказалась терпеливее, чем надеялся Инки. Ради педагогики решила, видимо, что можно потребовать у великого баснописца уступки. «В конце концов, у него не убудет», — потом говорила она.

— Гусев, послушай меня (и больше не выражайся, как в хулиганском обществе). Возможно, ты прав… Признаться, мне и самой было жаль стрекозу, когда учили эту басню в школе… Давайте придумаем другой конец!

— Какой? — быстро спросила Полянка.

— Иной. Совершенно противоположный!  Это будет очень даже оригинально и удивит зрителей. В наши дни им не помешает порция доброты…

Инки посмотрел на Полянку. Полянка посмотрела на Инки (словно собиралась прижать палец к его пульсу у глаза).  И он понял, что деваться некуда. Упираться дальше — это все равно, что предать Полянку. И… ту мертвую стрекозу в траве (которая, наверно, сильно мучилась от холода в последние минуты)…

Чтобы маленькая пьеса про муравья и стрекозу получилась «яркой и выразительной», Анна Романовна призвала па помощь знакомого десятиклассника Эдика Звонарева. «Он занимается в театральной студии и понимает толк в режиссуре».

Эдик отнесся к делу серьезно. После занятий приводил Инки и Полянку к себе домой и «накачивал» там артистическим мастерством. Полянка на таких репетициях ничуть не стеснялась и делала все, как надо. А Инки сперва костенел от стыда, двигался, как робот, забывал самые коротенькие фразы. И отчаянно мечтал, чтобы скорее все кончилось.

Один раз он увидел, как у остролицего лохматого Эдика от злости и отчаянья пожелтели коричневые глаза и сжались кулаки. «Щас вдарит по шее», — почти с облегчением подумал Инки.

Эдик не вдарил. Он обмяк, сел по-турецки на ковер и, глядя снизу вверх на Инки, тонко завопил: