Натюрморт с яблоками - Михаил Пак

М. Т. Пак

Натюрморт с яблоками

У нее были большие карие глаза и изумительные нежные руки. Длинные тонкие пальцы складывались в кулачке, когда расположение духа ей изменяло, и тогда она походила на ребенка. Фотограф помнил эту женщину так ясно, словно час назад сидел с нею за чашкой чая в привокзальном кафе. Встреча их оказалась самой мимолетной, какую только можно представить на этом свете, но прошлая та история временами совершенно неожиданно являлась пред взором Дмитрия Ли-Марова и волновала вновь его сердце, как если бы невесть откуда взявшийся ветерок волновал бы поверхность глухого пруда. Он вспоминал ее, к примеру, лежа в своем бревенчатом доме в лесу или утром, глядя в окно на сугробы снега, или во дворике за каким-нибудь другим занятием. Его зрительная память могла восстановить все до мельчайших подробностей, например, во что она была одета, какие туфли были у нее на ногах в ту их первую встречу, когда она устанавливала треножник с фотоаппаратом в спортивном зале школы. Он помнил каждый прожитый день с нею, как начиналось утро и как заканчивался вечер. Теперь, по прошествии лет, он даже мог похвастать своей наблюдательностью. Способность запоминать унаследовал он-таки от нее, Эмилии. Она была по профессии фотохудожницей. И Дмитрий стал фотографом. С годами он сделался брюзгой, его уже мало, что удовлетворяло, а большую часть своих снимков он безжалостно уничтожил, резонно полагая, что двадцать лет постоянного занятия одним и тем же делом притупило донельзя способность восприятия окружающего и что схватить некую золотую птичку за хвост ему уже никогда не удастся.

Не так давно он увидел одну даму, ее руки вновь заставили его вспомнить Эмилию. Все началось с того пасмурного осеннего утра, когда Дмитрий в очередной раз отправился искать работу, ехал в электричке и рассматривал свежую газету, которую купил у разносчика. Напротив него сидела молодая женщина лет двадцати семи, тридцати, — кожаная куртка, на шее повязан платок, русые волосы прядями опускались на плечи. Лицо удлиненное, строгое, тонкий нос, темные зеленые глаза. Она коротала время не за чтением газеты или книги, а задумчиво глядела на проплывающий за окном скучный пейзаж, окутанный легким туманом. Ли-Марова привлекли ее руки, лежащие поверх темной сумочки, — тонкие длинные пальцы будто точеные из фантастически прозрачного белого камня, излучали таинственный свет. На безымянные пальцы были вдеты ажурные серебряные кольца с фиолетово-бирюзовыми камешками. И фотограф вдруг подумал, что эти кольца, как нельзя кстати, подходят ее нежным рукам, что без них пальцы выглядели бы сиротливо. У бугорочков, где выпирали костяшки указательных пальцев, сквозь тонкую кожу просвечивали голубые жилки. Точь в точь как у Эмилии. Между тем женщина занервничала. Она накрыла ладонью правой руки левую. Фотограф поднял глаза и наткнулся на округлые, большие, глубокие и полные настороженности, глаза. Да, он слишком увлекся руками незнакомки, дал, как говорится, маху и теперь женщина Бог знает, о чем думала. Наверняка, она подумала о нем самое плохое, что он отпетый бандюга и только ждет момента, чтобы ограбить ее, забрать сумочку и снять кольца с рук. Она намеревалась немедля пересесть на другое место, где больше народу.

— Прошу извинить меня, — сказал Ли-Маров как можно учтивым тоном, — за некоторую мою бестактность. Мое внимание привлекли ваши руки… Дело в том, что все красивое в природе меня притягивает. Знаете, давняя привычка… Ничего не могу с собой поделать. Еще раз извините.

По мере того, как фотограф выговаривал свое объяснение, лицо женщины менялось. Строгость ее лица сгладилась, а выразительные глаза уже не глядели так настороженно.

— Мои руки? — переспросила она тихим голосом. — Что в них особенного? Обыкновенные руки.

— О, нет, нет! — воскликнул он обрадовано. — Вы не знаете. Нет на свете прекрасней женских рук. Если бы я был живописцем, то непременно изобразил бы ваши руки.

— Гм… — протянула женщина, не зная, что на это ответить.

— Например, — продолжал Дмитрий запальчиво, — изобразил бы вас в летнем саду, сидящую в плетеном кресле и чтобы лучи солнца непременно падали на руки.

— Очень интересно — ответила незнакомка и взглянула на его ноги, на порядком изношенные штиблеты. — Жалко, что вы не художник, а то в самом деле я бы подумала позировать.

— Да, — качнул он головой, — тут уж ничего не поделаешь. А вы, простите, работаете в Москве?

— Работаю, — сказала она. — А вы?

— Нет. По правде сказать, я сейчас в поисках работы. Ну неважно. Работа, как говорится, не волк, в лес не убежит. Может, я скажу глупость… Могу я снова увидеть вас?

— Гм… Мои руки?

— Да. Вас с руками.

— Очень остроумно. Пожалуй, да… Завтра на платформе Тайнинская. В десять утра. У меня завтра выходной. Идет?

— О`кей! — сказал Ли-Маров, немного удивленный таким скорым ее ответом на его предложение. — Я почти рядом живу от вас, через несколько остановок, на станции Тарасовка.

— Вот и отлично.

Вскоре электричка подъехала к Москве и они расстались. Дмитрий так и не узнал имя незнакомки, забыл спросить. Она, подхваченная людским потоком, исчезла в чреве тоннеля, ведущего в метро, а он вышел на площадь Ярославского вокзала. Поглядел на суетливый разношерстный люд, поискал в толпе себя, то есть, не в буквальном смысле себя, а человека, который бы походил чем-то на него, Ли-Марова, он имел ввиду вовсе не внешнюю схожесть, какая бывает у близнецов или двойников, а схожесть внутренне-психологического свойства, и — находил! Его цепкие глаза фотографа выхватывали то одного, то другого. И он едва сдерживался, чтобы не подойти к ним, и не расспросить о делах. Его всегда охватывало неудовлетворение, замешанное с чувством собственной вины, когда он поворачивался и шел себе дальше. Нынче, как и предыдущие разы, он отвернулся и зашагал той неведомой дорогой, сулившей надежду, по которой шли сотни и сотни других людей на привокзальной площади навстречу своей неведомой судьбе. Он медленно двигался по Краснопрудной улице, дошел до перекрестка, свернул налево, потом направо. Серый неприметный дом. Здесь, на третьем этаже размещалась редакция одного журнала. Сюда его приводил летом Толик Литвинов, давний друг, в дачном домике которого он и жил. Толик расстался с женой, ей оставил двухкомнатную квартиру, а себе взял дачу и старенький «Мицубиси.» И исчез из Москвы. Литвинов по своей натуре никогда не был романтиком, но в тот раз повел себя несколько опрометчиво и бесшабашно. Он погрузил в машину кое-какой скарб и рванул в Украину. «У меня там любовь юности, — поведал Толик. — может, еще ждет. А ты оставайся тут, ни о чем не беспокойся. Только не забывай платить за электричество, а то отключат. Если сунется Альбинка со своим новым муженьком, гони ее подальше. Но я думаю — не сунется. Она при разделе имущества даже в выигрыше осталась. Да у нас бумага на этот счет имеется, заверенная нотариусом. Не знаю, когда явлюсь, может, скоро, а может, нет. Надумаешь совсем уезжать, повесь ключ в сарае.» И он показал гвоздь, куда повесить. В редакции журнала заведовал отделом иллюстрации приятель Толика, худой, высокий мужик лет пятидесяти, по имени Антон Дугин, чем-то похожий на артиста Басова. Антон вернул Дмитрию фотоснимки.

— Послушай, старик, — сказал он, двигая желваками на длинном загорелом лице, — ничем обрадовать не могу. У нашего журнала другое направление. Твои фотографии специфические, ориентированные на глубокую работу мозга, но нынче мозговать никто не хочет. Нужна легкость, понимаешь? Нынче художники по черно-белому фото вымерли как мамонты. А ты остался. Я тебе дам один адресочек, там давняя моя приятельница директором. Сходи, может, повезет. — И сунул ему обрывок бумажки с размашисто выведенными каракулями.

Утро следующего дня выдалось холодным, хмурым, солнечные лучи едва пробивали густой туман. Фотографу расхотелось куда-то идти, но его ждали. Он надел вчерашний плащ, но рубашку и брюки погладил по случаю. Белые рубашки он не любил из-за их маркости, поэтому предпочитал более темные тона или в клетку.

Она пришла ровно в десять.

— Идемте, — сказала просто и повела Ли-Марова с платформы. Он шагал за нею, чуть отставая. Женщина была одета в цветное неброское платье, похожее на халат, сверху накинула вязаный пуловер. На ногах летние туфли на низком каблуке. Из рукавов пуловера выглядывали белые, нежные руки. Шли недолго, завернули в проулок, подошли к зеленому забору, за которым стоял высокий двухэтажный особняк. Дом друга Толика Литвинова тоже был двухэтажный, но ни в какое сравнение не шел с этим, выглядевшем почти великаном. Женщина завела его в калитку, подвела к дальним подсобным пристройкам, где лежала гора сваленных поленьев.

— Думаю — вы справитесь с этим, — сказала она деловито. — Надо порубить дрова, крупное полено вчетверо, помельче — надвое. Сложите под навесом. — И удалилась в дом. Вон, значит, какое дело, подумал фотограф, глядя по сторонам, точно растерянный заблудший пес. Нежные, тонкие руки в ажурных серебряных кольцах! — они поднялись по ступенькам крыльца и исчезли за дверью. Они, конечно, созданы для ласки, а отнюдь не для того, чтобы рубить поленья. Только мужчинам под силу такая тяжелая работа. Дмитрий снял плащ, повесил на спинку старого стула неподалеку, закатил рукава рубашки и взялся за топор. Инструмент был хороший, с крепкой сталью и прочным топорищем, предназначенный не для плотницких работ, а именно для колки дров. И работа закипела! Он не гнал лошадей, наращивал темп постепенно, что очень важно, держал среднюю интенсивность и слаженность действий. Выкрикивал, нанося удар, приглушенно лесорубное, древнее — Кха! Через пару часов с горой дров было покончено, Дмитрий сложил поленницу там, где указала хозяйка. И тут она вышла, завела его в дом, на кухню. Покормить. Ли-Маров вымыл руки под краном, сел за стол. Женщина поставила перед ним дымящуюся тарелку супа, хлеб, достала из банки соленые огурцы, помидоры. И вышла. Он огляделся. Обыкновенная кухня, просторная, уютная. Газовая плита, раковина, полки с посудой, старомодные стулья, связки лука на стене, ящики с картошкой в углу, там же банки, из которых только что доставала женщина огурцы и помидоры. Она за все время произнесла только несколько слов, когда положила рядом с тарелкой деньги за проделанную работу. Дмитрий уставился на бумажную купюру с синеватым оттенком в пятьдесят рублей. Несколько ошалело и тупо смотрел. Затем принялся есть. Он съел суп и два ломтя хлеба, больше ни к чему не дотронулся. Выходя из дома, он услышал как за прикрытой дверью, в комнате, женщина разговаривала с каким-то мужчиной — они там что-то житейское бурно обсуждали.