Натюрморт с яблоками - Михаил Пак

— Это не моя фотография, — сказал Дмитрий.

— Да? А чья же?

— Моего учителя.

— А остальные? — Алина обвела взглядом стены.

— Мои.

— Они тоже здорово смотрятся, хотя и не все доходят до моего ума. Еще мне нравится вон тот осенний дворик. Там такая четкая фактура деревьев, такой мягкий свет… И несмотря на то, что она черно-белая, я вижу на ней всю осеннюю гамму. А у тебя тут ни одного цветного снимка. Почему?

— Я не могу изменить черно-белой фотографии. Только она способна передать глубину и пространство.

— Понимаю. Это как первая любовь — как запала в душу, так там и останется. Ну да ладно. Я обещала тебе поведать о своей первой любви. Ух! — выдохнула Алина, пылая лицом и откидываясь на спинку дивана. — Какой все-таки самогон! Так слушай… Это было давно. Мне тогда исполнилось восемнадцать. Я закончила школу и поступила в технологический институт. Сверстники меня не интересовали, потому что я была влюблена в Вячеслава Сергеевича Максимова, папиного друга. Максимов был старше меня на двадцать три года. Всегда подтянутый, спортивный, стройный, смотрелся как юноша. Он никогда не бывал хмур, любил шутить, рассказывал разные занятные истории. Но в нем меня привлекала больше всего, как бы это правильней сказать, романтическая серьезность. Я его любила втайне и никто даже не подозревал. Я страдала одна и часто по ночам плакала. Однажды он зашел к нам домой, чтобы передать папе какие-то научные бумаги — они работали в разных исследовательских институтах. Папа был в другом городе на совещании. А я знала, что Максимов должен был скоро уехать с семьей насовсем в Канаду. Мы с ним пили напоследок кофе. Дома кроме нас двоих никого. Братик был в школе, а мама на работе. Я смотрела на него и думала с тоской, что больше его не увижу. И тут на меня что-то нашло, я повела себя совершенно невероятным образом, но ничего не могла с собой поделать. Я выложила Вячеславу Сергеевичу все разом — о моей тайной любви к нему и всех моих страданиях. Он был очень удивлен и огорчен. Стал меня успокаивать, шутить, что все это у меня со временем пройдет, что я юна и красива и что встречу я непременно молодого человека, которого по-настоящему полюблю. Я же оставалась непоколебима. Я пошла дальше в своих сердечных излияниях. Сказала, что мы с ним больше никогда не встретимся, что, может быть потом я выйду замуж, но прежде я хочу ему целиком отдаться. Так и сказала: «Вячеслав Сергеевич, я иду на это искренно, потому что люблю вас.» Максимова мои слова испугали, он весь покраснел, как мальчишка, и быстро ушел. А я весь день проплакала в подушку. — Алина повернулась к Дмитрию и прильнула к нему солеными от слез губами.

— Свет, — прошептала она. — Потуши свет.

В темноте они обнимали друг друга, старый кожаный диван предательски поскрипывал, но людей подслушивали разве что древние сосны за окнами. Алина дышала тяжело и стонала, говорила что-то. А в его голове рождались мысли, легкие точно пушинки, и таяли без следа. Он ощущал запах яблок с фотографии Эмилии.

«Что такое время? — спрашивало яблоко с зеленоватой отметиной на боку. — Откуда оно берется? Ведь его нельзя потрогать руками. Сначала оно легкое, почти воздушное. Потом его проживают миллионы живых существ на Земле, и время отяжелевает и уходит с грустью?»

«Бабочка летает, машет крылышками, — отвечало второе яблоко, с оранжевым боком. — Каждый взмах ее крыла на самом деле уже сделан в прошлом времени и следующий настоящий взмах тоже уходит тотчас в прошлое. Только память может сохранить полет крохотного существа, а стало быть, и время.»

«Но память тускнеет, — изрекло, наконец, третье яблоко, все сплошь вишнево-алое. — А фотография продлевает память. Но и она постепенно ветшает. Вот почему мы устремляемся за облака, потому что знаем — там, на поверхность голубых звезд и садится время, которое уже никогда не уходит в прошлое, оно поведает нам всю прекрасную историю о себе.»

Потом наступила тишина. Она лежала на его руке, они молча прислушивались к мелодии уходящего времени, и, должно быть, пытались понять, что произошло и что происходит вокруг.

— Какие глупые мы, — произнесла тихо женщина, глаза ее в темноте светились синевою весеннего неба и безмятежной счастливой усталостью, — развели такую галиматью. — Она рассмеялась. — Понесли философию на тему жизни. Ты начал или я?

— Не помню.

— Все-таки я, а ты продолжил.

— Да, так и есть.

— А вообще мне немного стыдно.

— Отчего?

— Я вела себя не должным образом. Ты, наверное, подумал, что я натуральная шлюха?

— Совсем нет.

— Но я, правда, желала тебя.

— Ну и что?

Из разбитого приемника доносилась, как из далекого далека, слабая незнакомая музыка. Фотоаппарат, прикрученный к треножнику, выглядывал из темного угла, тускло отсвечивал объективом. В последний раз Дмитрий снимал окно своей комнаты, выходящий во двор. Сейчас аппарат выглядел живым существом, Эмилией, наблюдающей за ними с укором.

— А как ты проводишь время? — спросила Алина. — Кроме радиоприемника у тебя ничего нет, ни телевизора, ни магнитофона.

— Читаю, — сказал Ли-Маров, — Здесь много книг.

— Вообще-то новости можно послушать и по радио, — согласилась женщина и вздохнула глубоко. — А Вячеслав Сергеевич, поди, растит уже внуков… А у меня все пошло наперекосяк, дважды выходила замуж… Идеальных людей не бывает. Я искала в каждом мужчине черты характера Максимова… Надо смириться, успокоиться. Не пытаться прыгать выше собственной головы… — Она погладила Ли-Марова по голове, перебирала пальцами сбившиеся волосы. — Ты почему не стрижешься? Если вздумал носить длинные волосы, то надо за ними ухаживать.

— Согласен, завтра же и постригусь.

— Кстати, ты нашел работу?

— Нет.

— Неужели нигде не требуются фотографы?

— Наверное, не там ищу.

— А как звали твоего учителя? — спросила, погодя, Алина.

— Это женщина, — ответил Дмитрий.

— Да?!

— Ее имя — Эмилия.

— Значит, эти яблоки на стене — ее?

— Да.

— А где она сейчас?

— Далеко. В другой теперь стране.

— Ты с ней поддерживаешь связь?

— Нет.

— Почему?

— Так случилось. Мы расстались двадцать лет назад.

— Двадцать лет — целая жизнь.

Алина ушла утром. Она не сказала, встретятся ли они еще.

Дмитрий заболел, что было недопустимо в его положении. Схватил простуду. Отправился налегке за дровами в сарай, загляделся на белку, вылезшую из своего теплого дупла и бегающую по веткам сосны. Вот тогда-то его и прихватило. Вечером он почувствовал легкий озноб. Выпил горячий чай с малиновым вареньем, которое нашел в погребе и лег в постель, укрылся с головой одеялом. В полудреме он видел огромное поле и Эмилию под дождем. Круглые коленки ее в зеленых пятнах клевера. Ветер клонит траву, низко над землей мчатся темные тучи, внезапная вспышка молнии ярко освещает все окрест.

Дмитрий видел и давние отрывистые картины, когда после возвращения из армии не застал дома Эмилию. Любимая женщина уехала, оставив ему последнее письмо. Она писала, что не хочет ломать его судьбу и что единственным выходом может стать ее отъезд. Еще она советовала ему продолжать заниматься фотографией, что оставляет на память фотоаппарат «Фуихтлендер», доставшийся ей от деда, а также фотографию с тремя яблоками, которая ему больше всего нравилась… «Я верю, что ты найдешь в себе мужество и во имя памяти о нашей любви, не станешь меня искать.» — так заканчивалось письмо.

Первое, что сделал в сердцах Дмитрий, — выбросил фотоаппарат со штативом в реку. Поостыв, он достал все выброшенное назад и отправился странствовать по свету, сделался пилигримом во времени и пространстве.

В жару Ли-Маров продолжал видеть те места, где путешествовал, — степи, пустыни, города, леса, реки, моря и бесчисленные нити стальных рельсов, уходящие за горизонт — туда звала его судьба.

Фотограф поправился. Каждый раз, когда он перебаривал болезнь, его ослабевшая душа с удвоенной силой и с жадностью впитывала окружающую природу, а руки так и тянулись к инструменту. Он взял фотоаппарат и поехал в город, на то самое место, где его однажды потряс вид улицы с домами. Но, конечно, уже застал совсем другую картину. С неба не сыпал снежок, и пейзаж вокруг утратил ту призрачную таинственность, — все стало другим, и даже автомашины, запрудившие широкую улицу, были другие. Дмитрий вовсе не разочаровался, потому что знал, что так и должно быть. Но решил сфотографировать это место на память. Установил треножник, накинул на голову черный капюшон из плотной фланели, припал к глазку аппарата и увидел в композиции кадра машину «Скорой помощи». Карета с завывающим сигналом въехала в переулок, из нее выскочили люди в белых халатах. Ли-Маров стянул с головы накидку, пошел к машине. Вскоре санитары вынесли на носилках какую-то женщину, укрытую серой простыней. Голова ее была закрыта не полностью, выглядывал лоб с прядью вьющихся волос и свисала рука, белоснежная, с длинными пальцами. Фотограф похолодел — Алина! Это была она! Ноги у Ли-Марова подкосились, он упал, но вскоре его поднял какой-то крупный мужик. Фотограф увидел, как «Скорая помощь» выехала на шоссе и исчезла из виду.