Мускат - Кристин Валла

Кристин Валла

Мускат

~~~

Его звали Габриэль Анхелико, и сердце у него от рождения было с правой стороны. Всю жизнь он прожил в одном и том же городке, в том же самом доме, в одной и той же точке, неразличимой на географической карте. В молодости он едва не довел себя до слепоты, штудируя Борхеса и Гёте, и, еще не успев поступить в университет, уже обзавелся очками для чтения. В детстве это был худенький и хилый мальчик, который делал уроки за тех, кому повезло родиться в более благоприятных условиях. Одинокая душа, безмолвная среди посторонних, он скользил по улицам незаметной тенью. Но с годами Габриэль Анхелико вырос в высокого и привлекательного мужчину, при виде его сам Папа Римский почувствовал бы искушение одарить его своим благословением. Однако тот год, когда его святейшество посетил скалистые Анды и вся Венесуэла вплоть до последнего отхожего места была оклеена картинками с его непогрешимым ликом, Габриэль Анхелико просидел взаперти перед окном в своей комнате, погруженный в науку. Людские скопища были ему ненавистны, в церковь он ходил редко, но с истовостью флагелланта истязал себя чтением хорошего романа.

В пять лет он обнаружил, что сердце у него находится не там, где ему полагается быть. Мать, конечно же, знала об этом с самого начала, но не спешила посвящать его в эту тайну, чтобы мальчик, который и без того ощущал себя не таким, как все, не почувствовал это еще острее. Так случилось, что эта новость открылась ему более жестоким образом. Он узнал ее от одной девочки. Ее звали Флора Фернандес, и ей было шесть лет. Как-то на уроке в подготовительной школе детям было сказано послушать друг у друга, как бьется сердце, и Флоре Фернандес выпала непрошеная честь приложить ухо к груди Габриэля Анхелико. Она равнодушно прижалась ухом к груди мальчика с левой стороны и стала слушать, а он в это время потел и стискивал кулаки. Девочка подняла голову, посмотрела на него удивленно и с детской непосредственностью сказала:

— А у тебя вообще нету сердца!

Учительнице это, конечно, показалось странным, но в конце концов она установила, что у Габриэля Анхелико сердце есть, только не там, где оно должно быть. Затем в университетской клинике выяснили, что у него не только сердце, но и все остальные органы расположены не там, где надо, такая вот шутка природы. В возрасте шести с половиной лет ему сделали рентгеновские снимки всего тела, и он своими глазами мог убедиться, что все его внутренние органы, начиная от селезенки и до печени, находятся не с той стороны, так что он представляет собой как бы зеркальное отражение самого себя. Габриэль Анхелико тогда же раз и навсегда решил молчать об этой особенности, отчетливо понимая, что главное — внешний вид. Впоследствии он вспомнил об этом единственный раз, когда, достигнув восемнадцати лет, подписывал бумагу, в которой говорилось, что после смерти он завещает свое тело в распоряжение медицинского факультета родного университета, дабы оно послужило на пользу науки.

Семь лет профессор Анхелико, зимой и летом сидя у окна кафедры, на которой преподавал, думал над тем, как добиться одновременно любви и уважения окружающих. Как-то в детстве, когда мальчишки, предаваясь дозволенному на пасхальных праздниках озорству, забросали его пузырями с водой, так что у него сделались мокрые штаны, как будто бы он описался, дед Виктор Альба сказал ему: «Смейся над собой громче всех первым, не дожидаясь других». И после долгих размышлений молодой профессор решил завоевывать мир смехом. С этого дня он ни разу никому не дал повода для насмешек, потому что сам первый же начинал над собою смеяться. Хотя большинство студентов не видели ничего смешного в спряжении глагола, в аудитории, где вел занятия профессор Анхелико, каждый день было так весело, словно там шла комедия положений, распространенная среди южных народов. Подавая учебный материал в упаковке остроумных комментариев, Габриэль Анхелико возбуждал интерес студентов и к концу каждого семестра завоевывал их любовь и уважение; его побаивались и с восхищением обсуждали.

Легче всего удавалось очаровать североамериканцев. Начав четыре года назад преподавательскую деятельность, он первое время поражался этим представителям рода человеческого, которые все время ходили в кроссовках и непрестанно жевали резинку, так что было даже странно, как у них еще не склеились челюсти. На самом деле они не так уж много всего повидали на свете, как мог бы вообразить себе Габриэль Анхелико, но зато у них, судя по всему, полностью отсутствовало любопытство, которым, как правило, отличаются другие люди. Именно у них смесь грамматики и юмора, которой пользовался профессор Габриэль Анхелико, имела самый большой успех. Запугать североамериканцев не стоило и пытаться, они рождались на свет с чувством превосходства и отсутствием страха перед окружающим миром. Зато рассмешить их было проще простого. Все, что требовалось от Габриэля Анхелико, — это учить их испанскому языку и для этого щекотать их слух глаголами и союзами, используя в качестве основного инструмента ненавязчивый юмор.

Он не был в восторге от своих учащихся. Время от времени Габриэль Анхелико забывал о том, что они тоже люди. Иногда на его лицо набегала тень при мысли о том, что американцы во многом виноваты в тех бедах и неурядицах, которые переживает его родина. При мысли о хищнической эксплуатации южноамериканского континента Соединенными Штатами, правда о которой, как он хорошо знал, всячески замалчивалась и сглаживалась в студенческих учебниках, откуда молодежь черпала знания, он невольно думал, что хорошо бы услышать от студентов хотя бы слово сочувственного сожаления. Мысль, конечно, глупая. А так, в общем и целом, они были симпатичные ребятки. Наивные, но симпатичные. Они не умели одеваться, чувство стиля у них отсутствовало начисто, но зато были дружелюбны и вежливо слушали, что он им говорил. Некоторые девушки вообще были очень славные, хотя не имели никакого понятия о континенте, на котором они сейчас жили. Но какая-нибудь тонкая талия или свеженакрашенный ротик были достаточно приятны для глаз, а чего еще от них требовать.

В этом цирке все было давно знакомо и превратилось в рутину. Каждую осень он начинал занятия с одних и тех же слов, которые служили зачином спектакля, никогда не сходившего с афиши. Он так и шпарил по-наезженному, изредка пробуждаясь на середине фразы, которую знал уже наизусть. Никогда он не думал о том, что будет заниматься этим всю свою жизнь, а если бы по-настоящему над этим задумался, вероятно, счел бы это ужасным. Вокруг него ежедневно крутились люди, с которыми он сталкивался в дверях и на лестницах, но мало кто из них его знал, и Габриэль Анхелико понимал, что на свете очень мало людей, на которых он мог бы положиться. У него не было ни малейшего желания устанавливать более тесные контакты со снующими вокруг тенями, из которых состояло его окружение. Так он считал еще в то утро, шагая по свежевымытым половицам к аудитории на пятом этаже. Он ничего не ощущал, кроме похлопывания сумки с учебниками на правом бедре и еле слышного стука своего сердца. Как это нередко с ним бывало, его подавляла привычность обстановки, и, не ожидая ничего нового, он переступил порог, приготовившись к знакомству с очередными студентами. Первым, что он увидел, было личико в дальнем углу аудитории. И впервые в жизни Габриэль Анхелико позабыл бодрую вступительную реплику, внезапно поняв, что всю жизнь провел, играя не на той сцене.

Он был самый черный мужчина из всех, кого когда-либо видела Клара Йоргенсен. Она знала Сезара, державшего винную лавку в Рио-Чико, рыбаков с Видабеллы, каждый день ее окружали черные лица, и ей это нисколько не мешало. Но она еще ни разу не встречала черного очкарика в брюках цвета хаки с полным набором испанских глагольных парадигм под рукой. Он был такой высокий, что, входя в аудиторию, задел головой за притолоку и с таким треском опустил на кафедру свою сумку, что все невольно вспомнили: этот город стоит на разломе земной коры. Он высился перед ними во весь свой немалый рост, а они разглядывали его со своих скамеек, словно детишки в миссионерской школе. Осанка у него была такая, о какой можно только мечтать, и, несмотря на веселое выражение, на его лице лежал отпечаток потаенной грусти. Широкие брюки свободно болтались на бедрах, а рубашка своей чернотой была под стать зрачкам его глаз. Глядя на него, Клара Йоргенсен почувствовала, что щеки у нее запылали и глаза затуманились, она даже подумала, уж не подхватила ли простуду. Она знала, что никогда не видела его раньше, что географическая удаленность между ними никогда не сокращалась, и все равно он пробудил в ней чувство какого-то узнавания. Кроме великолепной осанки, в нем не было ничего особо примечательного, ничего такого, что привлекало бы к себе внимание. И, несмотря на это, ей показалось, что все вокруг — меловая пыль, глобусы и пупырчатые стены — расплылось перед глазами, и на один краткий миг все, кроме этого человека, перестало для нее существовать.