Рассказы - Мартти Ларни

Сократ в Хельсинки

ывший гражданин Финляндии Вихтори Виртанен отправился в царство небесное весной 1944 года. Поначалу он чувствовал себя хорошо, но постепенно его стало утомлять хоровое ангельское пение и бряцание арф. Он начал уже скучать по дому и даже подумывал, что неплохо бы услышать ворчание жены. Для разнообразия.

Беспокойно порхая с места на место, встретил он однажды маленького сморщенного старичка, который был до того безобразен, что казался почти красивым. Этот маленький высохший старик работал учителем, и вполне понятно, почему он так усох: всем известно, как плохо оплачивается должность учителя. Он только что закончил урок и, сидя у подножия призрачной пальмы, размышлял о вечности и непрерывности жизни.

— Матушки, до чего же ты, старик, страшен! — сказал Вихтори Виртанен, которому с детства вдалбливали: говори всегда правду.

— Я мог бы быть еще безобразнее, — ласково ответил старик, и добрая улыбка осветила его лицо.

— Будь я такой образиной, я, честное слово, давным-давно бы удавился или отравился.

— Так я и сделал, — ответил старик, — но не от недовольства собственным видом, а от зла людского.

— Я вижу, язык у тебя без костей! — воскликнул Вихтори Виртанен. — Когда ты прибыл в эти края?

— За четыреста лет до нашей эры.

— А ты, часом, не привираешь?

— Нет. Я всегда стремился к истине.

— Из каких же ты мест?

— Из Греции. В моем родном городе — Афинах — я учил молодежь познанию жизни.

— Э, старик! Оставил бы ты молодежь в покое. Пускай бы танцевали себе под джаз, листали комиксы да ворковали на сеансах кино.

— Я не понимаю твоих слов. На каком языке ты говоришь?

— На том же небесном, что и ты.

— Да, конечно. Но что значит «джаз», «комиксы», «кино»?

Вихтори Виртанен пожал крыльями и усмехнулся, чувствуя свое превосходство:

— Чему же ты мог учить, если сам ничего не знаешь?

— Мудрец тот, кто знает о своем незнании.

— Слушай, старик, ты мне не темни. Что ты умничаешь. Читать и писать ты хотя бы умеешь?

— Нет. Да это и не нужно. Многие неглупые люди глупеют от чтения умных книг. Другие пишут книги, в которых нет ни капли мудрости. Это софисты. Их ложная ученость служит недоброму делу. За деньги они берутся доказать все, что угодно. Например, они говорят, что если небо синее, а синее — это цвет, то, стало быть, небо это всего лишь цвет. А видел ли ты здесь что-нибудь синее? Здесь все бело или бесцветно. Человек должен исследовать суть вещей, стремясь к истинному и достоверному знанию.

Вихтори Виртанен сделал нетерпеливое движение и сказал:

— Вот каким болтуном становится человек, если заживется на земле слишком долго. Как твое имя, старик?

— Сократ.

— Сократ! Помнится, я когда-то слышал это имя. Совершенно верно! Нам говорили в школе... Неужели ты и есть тот самый старик, у которого была дьявольски злая жена? Как, бишь, ее звали?

— Ксантиппа. Но она вовсе не была злой. Она была просто обыкновенной женой, которая ворчит и пилит. Жена должна пилить, ибо иначе какая же она жена.

— Вот теперь ты сказал сущую правду! — воскликнул Вихтори Виртанен. — Так и меня моя пилила. Всегда. Без передышки: «Ты должен побриться, Вихтори, ты должен побриться, Вихтори, побриться, побриться — ться, ться, ться... Опять надрызгался, как свинья, опять надрызгался, как свинья, опять как свинья, свинья — нья, нья, нья... Ты тратишь деньги попусту, а я хожу в лохмотьях, в лохмотьях, в лохмотьях — тьях, тьях, тьях...»

Согласно кивая головой, Сократ сказал:

— Ксантиппа стало нарицательным именем для обозначения ворчливой жены.

— Мою жену звали Анна. Но ее воркотня сидела у меня в печенках.

— Когда ты прибыл сюда?

— Весной тысяча девятьсот сорок четвертого.

— Какого летосчисления?

— При чем тут летосчисление? Мне только-только исполнилось двадцать восемь. Я был на фронте — и вдруг пропал.

— Ничто не исчезает бесследно. Меняется лишь форма.

— Брось умничать, приятель. Рядовой Вихтори Виртанен пропал бесследно. Поймал пулю в грудь и засыпан землей при взрыве снаряда. В том же окопчике. Ни геройской могилы, ни орденов. А сюда меня привели вместе с однополчанами. У ворот была такая толкучка. Даже без переклички пропускали. Только твердили: «Проходите, проходите вперед. Там свободно». Совсем как в трамвае.

— Странные слова, странные, неведомые, — пробормотал Сократ. — Пуля, окоп, трамвай? Что значит «пуля»?

— Пули не знаешь, папаша? Пуля — это такая штучка, что вот здесь вошла, а вот тут вышла.

Вихтори Виртанен показал на свою грудь, но так как там не было видно никакого шрама, Сократ подумал, что молодой человек привирает.

— Не хочешь ли ты сказать, что тебя сразила стрела или копье? — спросил он.

— Ни то, ни другое. Случайная пулеметная очередь. Видно, что ты не проходил допризывной подготовки. Даже не знаешь современного оружия. Чему же ты там учил?

— Я никогда не учил убийству. Для этого не нужно мудрости.

— Ничего-то ты не смыслишь! Тут как раз и нужна большая мудрость. Даже я прошел специальное обучение. Я был автоматчиком. Автомат же — важнейшее оружие пехоты. А без пехоты и война не война. После того как артиллерия произведет обработку вражеских позиций, вступает в действие пехота. У нее масса дел. Она расчищает территорию, сжигает деревни и города, убивает стариков и детей, насилует женщин...

— Довольно, довольно! — воскликнул Сократ. — Откуда ты родом?

— Из Финляндии.

— Не знаю такой страны. Где она — в Азии или в Африке?

— В Европе, чудак. Хельсинки — мой родной город. Как бы я хотел сейчас туда...

— А если встретишь там свою жену?

Вихтори Виртанен задумался на минутку и ответил неторопливо:

— Отчего же не встретить...

— Ну, а если она примется пилить?

— Да уж, конечно, пилить она будет. «Где ты проваландался все это время, время, время, время — мя, мя, мя?.. Хоть бы раз написал, хам, написал, хам, написал, хам, хам, хам, хам...» Конечно, она будет пилить. На то она и жена. Но мне уже просто невмоготу слушать эту небесную музыку! С утра до вечера пение и бряцание арф, с вечера и до ночи — арфы и хоровое пение. И все одно и то же. Хоть бы в антракте услышать какое-нибудь танго, фокстрот, или какой-нибудь вальс Штрауса, или гармошку. Так нет! Здесь вечно крутят одну и ту же пластинку. Конечно, на то она и есть — пропаганда...

— Пропаганда? Что это значит?

— Слушай, Сократ. У нас в Хельсинки, честное слово, люди бы сказали, что ты с луны свалился. Беда мне с тобой. Ты лучше скажи, нельзя ли как-нибудь смотаться отсюда на землю, хоть на побывку? Я бы хотел съездить в Хельсинки.

— А что за бумаги у тебя?

— У меня только солдатский опознавательный жетон.

— Как тебя звали?

— Виртанен.

— Я и раньше слыхал это имя.

— Виртаненов в Финляндии — сотни тысяч.

— А Сократ в Греции был только один.

Вихтори взвыл от тоски по земле, как от зубной боли. Явление весьма удивительное, поскольку ангелы в раю вообще не стонут и боли не чувствуют. За исключением тех, кто проник на небо нечестным путем. Но Вихтори Виртанен прибыл в рай вполне законно.

Ангел Сократ и ангел Виртанен с минуту молчали. Наконец Сократ тихо промолвил:

— Так, значит, на землю? Меня ведь там осудили за развращение молодежи и за отрицание государственной религии.

— У нас в Финляндии свобода совести, — заметил Виртанен. — Я тоже простился с церковью и числился по гражданскому реестру. А что касается молодежи, то теперь уж ее вряд ли можно больше испортить. Так ты осужден за растление молодежи? Что, продавал наркотики?

— Не понимаю.

— Тогда, значит, проповедовал свободную любовь или торговал из-под полы порнографией?

— Снова не понимаю, хотя сейчас ты сказал что-то по-гречески.

— Какого лешего? Я же финн.

— Удивительно, что многие твои слова напоминают греческие. «Порнография» на моем родном языке значит изображение непристойностей.

— То же самое это значит и по-фински. Вот не подумал бы, что тебя могли судить за подобные вещи. Наверно, ты был отчаянным донжуаном в молодости?

— Я не знаю человека с таким именем, — кротко ответил Сократ.

— Скажи откровенно, что дурного ты сделал на земле?

— Дурного? Я не делал ничего дурного. Иначе я не был бы здесь.

— А где же ты был бы тогда?

— Трудно сказать. Может быть — в Афинах. Продолжал бы размышлять и беседовать с друзьями о вечных загадках жизни.

Ангел Виртанен усмехнулся.

— Эх, бедный старик! Ты здесь и не замечаешь, как идет время.

— А что есть время? Можешь ты объяснить мне?