Отражение - Дик Фрэнсис

Дик Фрэнсис

ОТРАЖЕНИЕ

Глава 1

Задыхаясь и кашляя, я приподнялся на локте и выплюнул набившуюся в рот траву и грязь. Лошадь перестала всей тяжестью наваливаться мне на лодыжку, с трудом поднялась на ноги и, как ни в чем не бывало, пошла вперед легким галопом. Я упал на скорости тридцать миль в час и, несколько раз перевернувшись на земле, лежал и ждал, когда восстановится дыхание, пройдет головокружение и перестанут ныть гудящие от падения кости. Полный порядок. Ничего не сломал. Самое заурядное падение.

Это случилось в пятницу на ипподроме «Сандаун Парк» у шестнадцатого забора на трехмильной дистанции стипль-чеза, под холодным и беспощадным ноябрьским дождем. Когда ко мне вернулись дыхание и силы, я медленно встал и вдруг ясно осознал, что более глупого занятия для взрослого человека, чем быть жокеем, не придумаешь.

Странно, но эта мысль впервые пришла мне в голову. Я — жокей, и заработать на жизнь могу только скачками, а в них вкладываешь всю душу — иначе нельзя. Холодная вспышка разочарования — неожиданная, зловещая предвестница надвигающейся беды — обожгла меня, точно острый приступ зубной боли. Но я подавил пробуждающуюся в душе тревогу, внушил себе, что такая, да, именно такая жизнь мне по душе, легко поверил, что все в порядке, — просто погода, падение, проигрыш… А, ерунда! Привычное дело, с кем не бывает.

Шлепая по грязи в скаковых сапогах, не годящихся для пеших прогулок, я поднимался к трибунам и думал, как объясню тренеру свой проигрыш. Это дело тонкое. Не стоит говорить, что лошадь пуглива и упряма, что с ней еще работать и работать, что толку от нее не будет. Лучше ограничиться замечанием, что с ней надо позаниматься — отработать прыжок, а сегодня — просто следовало надеть наглазники. И все было бы хорошо. Впрочем, один черт. Все равно тренер повесит на меня всех собак и скажет владельцу, что темп я взял неправильный. Что бы ни случилось, у него всегда виноват жокей.

Хорошо еще, что я редко выступал за эту конюшню. Просто сегодня их постоянный жокей Стив Миллейс уехал на похороны отца, а я не стал отказываться от дополнительного заезда, хотя и досталась мне средненькая лошадка. Но тут уж выбирать не приходится: во-первых, мне позарез нужны деньги, да и, отвлекаясь от финансовой стороны дела (чего, впрочем, я не мог себе позволить), все равно твое имя должно появляться на табло как можно чаще, чтобы все видели, что ты не выбыл из игры, ты необходим и тебя приглашают.

Хорошо еще, что отец Стива — Джордж Миллейс не поджидал меня сегодня у препятствия с наведенным на резкость объективом. Его камера злорадно схватывала те моменты, о которых жокеи предпочитали не вспоминать. Но безжалостный фотограф уже никому не принесет вреда: когда я падал с лошади, гроб с его телом опускали в могилу на вечное упокоение. «Скатертью дорога», — мелькнула у меня злая мысль. Никогда больше Джордж не испытает подлого, ехидного удовольствия, посылая владельцам конюшен откровенные снимки. Никогда больше не щелкнет затвор его камеры с мотором, со скоростью три с половиной кадра в секунду ловившей в объектив падающего с лошади жокея, его взлетающие вверх руки, грязное лицо. Другие спортивные фотографы играли по правилам и время от времени снимали твои победы, но Джордж торговал лишь позором и унижением. Он вообще был прирожденный пакостник. Правда, газеты скорбели о том, что его издевательским снимкам больше не суждено появиться на их страницах, но в тот день, когда мы узнали от Стива, что его отец врезался на машине в дерево и разбился насмерть, никто в раздевалке не пролил ни слезинки.

Кое-кто из сочувствия выразил Стиву соболезнования, а потом воцарилась тишина. И Стив все понял: ему не раз приходилось защищать отца от нападок обиженных жокеев.

Я устало плелся под дождем к трибунам. Неужели мы и впрямь больше никогда не увидим Джорджа Миллейса? В это верилось с трудом. В мозгу вдруг явственно возник знакомый столько лет образ: искрящиеся умом глаза, длинный нос, вислые усы, злая усмешка. Справедливости ради надо признать, что фотограф он был потрясающий, обладал исключительной интуицией, чувством времени и лисьим нюхом. Он был даже по-своему остроумен: меньше недели назад продемонстрировал мне фотографию, на которой был изображен я собственной персоной в момент «нырка» с лошади, в нелепой позе — с задранным вверх задом и головой где-то на уровне земли. Надпись на обороте гласила: «Филип Нор: прыжок на зависть кузнечикам». Я бы посмеялся над шуткой, но Джордж шутил слишком зло. Можно было бы даже вытерпеть его страсть развенчивать всех и вся, если бы не жестокость, которая наполняла его взгляд. Он всегда словно швырял под ноги банановую кожуру и, затаившись, ждал, когда человек ушибется. Когда он умер, все вздохнули с облегчением.

На крытой террасе, у весовой, меня уже поджидали тренер и владелец лошади, оба, как я и ожидал, были мрачнее тучи.

— Ты взял неправильный темп, — с вызовом сказал тренер.

— Лошадь оттолкнулась слишком далеко от препятствия.

— А ты должен был сделать так, чтобы она оттолкнулась правильно.

Ни один жокей в мире не в силах заставить каждую лошадь всегда прыгать чисто, тем более, если она плохо выезжена и пуглива. Но возражать смысла не было. Я кивнул и виновато улыбнулся владельцу.

— Ей нужно было надеть наглазники, — сказал я.

— Это уж мне решать, — резко ответил тренер.

— Вы не сильно ушиблись? — нерешительно спросил владелец.

Я покачал головой, однако тренер счел это естественное человеческое проявление излишним и, не дав владельцу больше ничего сказать, поспешил увести подальше от меня свой источник богатства, опасаясь, как бы я, чего доброго, не открыл ему глаза на то, почему лошадь не всегда прыгает как следует. Я спокойно посмотрел им вслед и повернулся к двери весовой.

— Извините, — сказал какой-то молодой человек, заступая мне дорогу, — вы Филип Нор?

— Да, я.

— Э-э… можно вас на пару слов?

На вид ему было лет двадцать пять. Бледный — наверняка работает в закрытом помещении, — очень серьезный и длинный, как аист. По его одежде — угольно-черному фланелевому костюму, полосатому галстуку и отсутствию бинокля, — я сразу понял, что на ипподроме он человек случайный.

— Конечно, — ответил я. — Я только заскочу к врачу и переоденусь. Подождете?

— К врачу? — с тревогой в голосе переспросил он.

— Да ерунда. Упал. Я мигом.

Согревшись и переодевшись в цивильное, я вернулся. Молодой человек стоял на прежнем месте… Кроме него на террасе никого не было: остальные ушли смотреть последний заезд.

— Я… э-э… меня зовут Джереми Фоук.

Из внутреннего кармана пиджака он вытащил визитную карточку и протянул мне. «Фоук, Лэнгли, Сын и Фоук», — прочитал я.

Адвокаты. Адрес: Сент-Олбанс, Хертфордшир.

— Последний Фоук, — застенчиво потыкал пальцем Джереми, — это я.

— Поздравляю, — ответил я.

Он настороженно посмотрел на меня, неуверенно улыбнулся и кашлянул.

— Меня послали… э-э… я пришел просить вас, чтобы вы… — Он запнулся и беспомощно посмотрел на меня. (Нисколько не похож на адвоката.)

— Чтобы я — что? — подбодрил его я.

— Мне говорили, что вам это может не понравиться… но… меня послали просить вас…

— Ну… продолжайте, — сказал я.

— Навестить бабушку, — с видимым облегчением выдохнул он нервной скороговоркой.

— Нет, — твердо сказал я.

Внимательно посмотрев мне в лицо, он заметно упал духом, но отважился на вторую попытку:

— Она при смерти и хочет вас видеть.

Всюду смерть, — подумал я. — Джордж Миллейс, а теперь вот и мать моей мамы. Тоже мне, горе…

— Вы меня слышите? — спросил он.

— Слышу.

— Ну так как же? Может быть, сегодня?

— Нет, — ответил я. — Я никуда не поеду.

— Вы обязательно должны поехать, — беспокойно проговорил он. — Поймите… она очень стара… умирает… и хочет вас видеть.

— Очень жаль…

— Если мне не удастся вас уговорить… — Джереми в смятении вновь ткнул пальцем в визитную карточку.

— Э-э… Фоук — мой дедушка, а Лэнгли — мой двоюродный дедушка и… э-э… они меня послали…

— Он нервно сглотнул слюну. — Честно говоря, они считают, что проку от меня мало.

— А это уже шантаж, — заметил я.

В его глазах мелькнули искорки, и я понял, что он не так глуп, как пытается казаться.

— Я не хочу ее видеть, — повторил я.

— Но ведь она умирает!

— Вы что, своими глазами видели?

— Э-э… нет…

— Я так и думал. Просто я ей для чего-то нужен, вот она и пошла на эту уловку. Понимает, что иначе я к ней ни за что не приеду.

Он был потрясен.

— Да поймите же, ей семьдесят восемь лет!

Я мрачно посмотрел во двор: казалось, дождь не кончится никогда. За всю жизнь я ни разу не видел свою бабушку, да и не хотел ее видеть — ни живую, ни мертвую. Раскаяние на смертном одре, отпущение грехов у врат ада вызывало у меня протест. Слишком поздно.