Отражение - Дик Фрэнсис

— Нет и еще раз нет, — сказал я.

Он безнадежно пожал плечами, вышел из-под навеса как был — с непокрытой головой, без зонтика — и сделал несколько шагов под проливным дождем. Метров через десять он обернулся и снова направился ко мне, видимо, решив сделать последнюю попытку.

— Послушайте… дядя говорит, что вы ей вправду очень нужны. — Он был серьезен и упрям, как миссионер. — Неужели вы допустите, чтобы она умерла, так и не повидавшись с вами?

— Где она? — спросил я.

Он просиял.

— В частной лечебнице. — Порывшись в кармане, он достал листок бумаги. — Вот адрес. Если вы согласны, я могу хоть сейчас отвезти вас туда. Лечебница находится в Сент-Олбансе. А вы, если не ошибаюсь, живете в Ламбурне. Значит, от вашего дома это не очень далеко.

— Ну, добрых пятьдесят будет.

— Но ведь… вы, как правило, много ездите.

Я вздохнул. Выбор у меня был паршивый: либо безвольно сдаться на милость победителя, либо твердо сказать «нет». И то и другое для меня было неприемлемо. Я считал, что, хотя бабушка всю жизнь меня и знать не хотела, это не давало мне права платить ей той же монетой, когда она на пороге смерти. Я уже не мог, как прежде, самодовольно презирать ее — в такие минуты счеты не сводят… Черт бы ее побрал!

Зимний полдень угасал. С каждой минутой уличные фонари горели все ярче, расплываясь в пелене дождя. Я подумал о пустом доме, о вечере, который нечем заполнить, об ужине — паре яиц, куске сыра и чашке черного кофе, о том, что я бы с удовольствием съел больше, да нельзя. Еще я подумал, что поездка в лечебницу, по крайней мере, отвлечет меня от мыслей о еде, а все, что помогает в постоянной борьбе с весом, следует приветствовать. Даже встречу с бабушкой.

— Ладно, — покорно сказал я, — поехали.

Старая женщина, выпрямившись, сидела на постели и в упор смотрела на меня. Если она и умирала, то сегодня вечером явно не собиралась отдавать богу душу. Темные глаза были полны жизни, а в голосе не чувствовалось предсмертной слабости.

— Филип, — утвердительно сказала она, оглядев меня с головы до пят.

— Да.

— Ха!

В ее смешке слышалось торжество и презрение, впрочем, именно такой реакции я и ожидал. Ее непримиримое отношение ко мне, лишившее меня детства и уничтожившее мою мать, ничуть не изменилось. Я почувствовал облегчение: она не собиралась слезливо вымаливать у меня прощения.

— Я знала, что ты сразу примчишься, как только услышишь про деньги, — холодно процедила она.

— Про какие деньги?

— Про сто тысяч фунтов, какие же еще?

— Впервые об этом слышу, — сказал я.

— Не лги! Иначе зачем тебе было сюда приходить?

— Мне сказали, что вы умираете.

Она метнула на меня злобный взгляд, в котором вместе с тем читалось изумление, и неприятно оскалилась.

— Да, умираю. Все люди смертны.

— Да, — сказал я, — рано или поздно нас всех постигнет одна участь.

Ее внешность никак не вязалась с привычным образом бабушки — розовощекой, ласковой старушки. Сильное, упрямое лицо, вокруг рта залегли глубокие, жесткие морщины. Густые, стального цвета волосы были чисто вымыты и аккуратно уложены. На фоне бледной кожи непривычно резко выделялись коричневые старческие пигментные пятна, а тыльные стороны рук избороздили темные вены Худая, пожалуй даже истощенная, женщина и, насколько я мог судить, высокая.

Большая комната, где она лежала, скорее напоминала гостиную, в которую поставили кровать, чем больничную палату. Впрочем, это относилось и ко всему зданию в целом. Загородный дом, превращенный в гостиницу с сиделками. Всюду ковры, ситцевые занавески до пола, кресла для посетителей, вазы с цветами. «Все, чтобы скрасить переход в лучший мир», — подумал я.

— Я распорядилась, чтобы мистер Фоук сделал тебе предложение, — сказала она.

— Молодой мистер Фоук? — удивился я. — Джереми?

— Да нет, конечно, — нетерпеливо перебила она. — Мистер Фоук, мой адвокат. Я велела ему привести тебя сюда. Поручение он выполнил. И вот ты здесь.

— Он послал своего внука.

Она ничего не ответила, и я сел в кресло. Почему Джереми ни словом не обмолвился о ста тысячах? Это ведь не пустяк, чтобы просто так взять и забыть.

Бабушка холодно и в упор смотрела на меня, и я точно так же стал смотреть на нее. Уверена, что меня можно купить, старая ведьма! Ее презрение вызывало во мне протест, и что там еще за предложение она решила мне сделать?

— Если ты выполнишь мои условия, я оставлю тебе по завещанию сто тысяч фунтов, — сказала она.

— Нет.

— Не поняла тебя? — ледяной голос, тяжелый взгляд.

— Я сказал — нет. Никаких денег. Никаких условий.

— Ты же не знаешь, от чего отказываешься.

Я промолчал. По правде говоря, мне было немного любопытно, но я ни в коем случае не хотел этого обнаружить, она же явно не торопилась начинать. Молчание затянулось. Она, вероятно, пристально изучала меня, а я просто ждал. В моем беспорядочном воспитании был один плюс: я научился терпеть и ждать. Ждать людей, которые должны были прийти, но не приходили, ждать, что будут выполнены обещания, которые никогда не выполнялись.

— Ты выше, чем я ожидала, — наконец вымолвила она. — И крепче.

Я молчал.

— Где твоя мать? — спросила она.

Моя мать была ее дочерью.

— Развеяна ветром, — сказал я.

— Что ты имеешь в виду?

— Думаю, умерла.

— Думаешь?! — Она была скорее раздражена, чем встревожена. — Ты что же, не знаешь?

— Она не сообщала мне о своей кончине.

— Ты кощунствуешь!

— С тех пор, как я родился, вы так относились к ней, что теперь не имеете права упрекать меня ни в чем, — ответил я.

Она замигала и секунд пять сидела с открытым ртом. Потом сжала губы так, что на скулах выступили желваки, и метнула на меня очередной взгляд, полный гнева и ярости. Увидев ее лицо в это мгновенье, я понял, с чем в свое время пришлось столкнуться моей бедной юной матери, и меня внезапно захлестнула волна сочувствия к беззаботной девчонке, которая произвела меня на свет.

Как-то раз, когда я был еще совсем мал, меня нарядили в новый костюм и велели вести себя примерно, поскольку мы должны были навестить бабушку. Мама забрала меня у знакомых, у которых я жил, и мы на машине приехали к большому дому. Там меня оставили ждать одного в холле. Из-за наглухо закрытой двери до меня доносились крики. Потом дверь распахнулась, вышла плачущая мама и потащила меня к машине.

— Идем, Филип! Больше мы никогда ее ни о чем не попросим. Она даже видеть тебя не хочет! И всегда помни, Филип, что твоя бабушка — бессердечный зверь.

Я ничего не забыл. В памяти навеки запечатлелась картина: в новеньком костюмчике я сижу в кресле в холле, ноги не достают до пола; я напряженно жду, прислушиваясь к крикам, доносящимся из-за двери.

За исключением одной-двух недель, когда я болел, я никогда не жил с мамой. У нас не было ни дома, ни адреса, ни постоянного пристанища. Сама она, как перекати-поле, нигде надолго не задерживалась, а вопрос о том, как быть со мной, решала просто: время от времени попеременно подбрасывала меня своим бесчисленным семейным друзьям, которые хоть и бывали в большинстве своем безмерно поражены целью наших визитов, тем не менее, как я сейчас понимаю, обладали ангельским терпением.

— Сделай одолжение, милочка, пригляди пару деньков за Филипом ради меня, — обычно говорила она, подталкивая меня к очередной незнакомой женщине. — Сейчас у меня такое положение, что голова кругом идет. Я просто ума не приложу, куда его деть, ну да ты сама понимаешь, Дебора, милочка (или Миранда, или Хлоя, или Саманта и т. д.)… Ты не представляешь, как я тебе буду признательна, а в субботу я его заберу, обещаю. — И, как правило, она громко чмокала милочку Дебору, или Миранду, или Хлою, или Саманту и, помахав на прощание, уходила, светясь от радости.

Наступала суббота, а мамы все не было, но, рано или поздно, она всегда появлялась, без умолку щебеча и смеясь, рассыпая слова благодарности и, если можно так выразиться, забирала свою посылку из камеры хранения. Я мог оставаться «невостребованным» дни, недели и даже месяцы; я никогда не знал, когда ее ждать, как, впрочем, подозреваю, и мои хозяева. По всей вероятности, она что-то платила за мое содержание, но делала это как бы между прочим.

Даже я понимал, что она на редкость хорошенькая.

При ее появлении люди всегда оживлялись, обнимали ее и всячески ей потакали. Только потом, когда они в прямом смысле слова оставались с ребенком на руках, в их душу начинало закрадываться сомнение.

Я был застенчивым, молчаливым ребенком, тихим, как мышь, старался никого не тревожить и пребывал в вечном страхе, что однажды меня окончательно оставят одного на улице.

Оглядываясь назад, я понимал, что очень многим обязан Саманте, Деборе, Хлое и т. д. Я всегда был сыт, окружен вниманием и заботой. Временами мне приходилось по два или три раза гостить у одних и тех же людей, которые либо радушно приветствовали меня, либо — что случалось чаще — просто покорялись судьбе. Когда мне было года три-четыре, какое-то существо в браслетах и кимоно научило меня читать и писать, но формального образования в школе я так и не получил, поскольку нигде подолгу не задерживался. Такое странное, бесцельное и бесплодное существование я влачил до тех пор, пока мне не стукнуло двенадцать и я не обрел свое первое долговременное пристанище. К тому времени я уже мог выполнять практически любую работу по дому и не был ни к кому привязан.