Собственная смерть - Петер Надаш

Петер Надаш

Собственная смерть

Людмила Улицкая. Вступление

Предлагаемый текст — о самой великой тайне: откуда я пришел и куда иду? С древнейших времен самые могучие умы и самые тонкие интуиции пытались приблизиться к ней. Существует огромная эзотерическая литература, веками передаваемая лишь посвященным. Достоянием широкой публики она стала только последние сто-сто пятьдесят лет. Были переведены разного рода «Книги мертвых» — описания перехода человеческой души в мир посмертия и одновременно практическое руководство к «правильному» поведению. Книги эти содержат удивительные сведения о вещах, находящихся за пределами человеческого знания, за пределами самого сознания, и если не открывают, то дают подготовку и приближают к великой тайне.

Впрочем, великая эта проблема не особенно заботит миллиарды живших прежде и живущих ныне людей. Страх смерти заставляет огромное большинство людей закрывать глаза и стараться не заглядывать в ту сторону, «откуда нахлынуло все то, что есть, что я когда-нибудь забуду»… Это говорил Борис Пастернак. Автор предлагаемого текста, Петер Надаш, ищет поддержки и свидетельств у другого великого поэта, тесно связанного с Пастернаком, — у Рильке. И это вполне понятно — и Рильке, и Пастернак, безмерно его почитавший, оба приближались к этой тайне, исследовали ее, может быть, самым подходящим для этого инструментом — поэтической интуицией.

Итак, перед нами эссе венгерского писателя, скрупулезное и даже избыточное в его первой половине, об опыте «ухода» за пределы жизни, в зыбкое, недостоверное пространство. Эссе это производит сильное впечатление, оно своего рода «прививка от смерти», ошеломляющее свидетельство о сложности этого мира.

Лет тридцать тому назад, возможно, после того толчка, который дала публикация книги Рэймонда Моуди «Жизнь после жизни», медики и биологи начали рассматривать явление клинической смерти с сопутствующими переживаниями и ощущениями не как религиозный бред сверхчувствительных людей, а как некий феномен, требующий научного рассмотрения. Насколько мне известно, каких-либо убедительных «научных» результатов получено не было. Но произошло нечто более важное: проблема границы жизни, проблема перехода стала осознаваться не только как явление религиозной жизни, но и как событие онтологическое. Тайна не разъяснилась, но стала официально признана, оказалась достойной научного рассмотрения.

Тот устойчивый материальный мир, в котором укоренены все живущие, обнаружил свою границу, за которой перестают действовать надежные законы физики, механики, химии.

Петер Надаш представляет свое свидетельство. Ему удалось отчасти вербализировать то, что вербализации не поддается по своей природе. Еще один шаг в сторону непознаваемого.

КОГДА я проснулся, то сразу почувствовал, что со мной творится неладное. Но дел было много, я вышел из дома. Погода в те дни резко, без переходов переменилась — лето буквально ворвалось в город.

Замечательная погодка, успокаивал я себя, но тело меня не слушалось. При первой возможности я переходил на тенистую сторону улицы.

В больших городах при внезапной смене погоды без конца слышен вой сирен. Не успеет в потоке машин раствориться одна «неотложка», как сзади уже завывает другая.

Я не мог ничего понять.

Позднее, в компании одной молодой особы, я стоял на террасе кондитерской «Жербо». Все места под белыми тентами были заняты. Тепло пришло неожиданно, и платаны на площади еще не успели развернуть листву.

Сесть под палящим полуденным солнцем я не мог, это мне было ясно. Но не лучше было бы и в прокуренных залах внутри кондитерской. А молодой особе непременно хотелось погреться на солнышке — как я мог объяснить ей, что в эту минуту я нигде и ни с кем не чувствовал бы себя комфортно. С некоторым отчуждением наблюдал я, как нежится она под лучами, пронизывающими каждую клеточку ее белоснежной кожи. Продолжая играть привычную роль отзывчивого и внимательного человека, я чувствовал себя на жаре все более странно. Казалось, что я не совсем здесь, что меня куда-то неудержимо сносит. Я должен был подписать бумагу — заявление, которое она загодя подготовила от моего имени. Оно долго лежало на мраморном столике между тарелочкой с пирожным и бутылкой минеральной воды. А молодая дама, прикрыв глаза и словно боясь упустить хоть толику солнечной благодати, что-то пространно мне объясняла.

Беззастенчиво демонстрировала подрагивающие подведенные голубыми тенями веки.

Мне нужно было спешить, чтобы к назначенному времени успеть на прием к стоматологу. Пока он возился у меня во рту, я взмок.

Поначалу я вытирал только лоб, что, конечно, мешало ему работать. Врач снова вводил в полость рта бор и зеркальце, отжимал язык и просил открыть рот пошире. Потом, когда мне пришлось отирать уже и лицо, и затылок, и шею, в тоне врача, призывавшего меня шире раскрыть рот, зазвучали строгие нотки. Он видел, что шире не получается. Хотя я старался как мог, всем телом вжимаясь в обтянутое светлой кожей кресло. Тем временем рубашка под белой салфеткой промокла уже насквозь, промокли и брюки, я чувствовал, как пот струится по моим ногам. И видел, что от плохо скрываемого раздражения над верхней губой врача тоже забисерилась испарина.

Казалось, конца этим мукам не будет.

Он попросил ассистентку, пожилую, с испуганным взглядом женщину, обтереть меня наконец.

Не только лоб, бросил он. Я сказал вам, не только лоб.

Когда я поднялся с кресла, то выглядел, надо думать, ужасно. При прощании мы обычно не смотрим по сторонам, а учтиво заглядываем в глаза визави. Я же просто бежал от них, пулей выскочив из кабинета. В парадном стояла приятная тишина и веяло ледяным холодом. Я застыл в дверях коридора, ведущего на лестничную площадку шестого этажа, ожидая, пока на мне хоть немного просохнет пепельно-серая шелковая рубашка.

Воющие псы преисподней хотели бы, чтобы я прикусил язык, чтобы я никому ничего не рассказывал.

Кроме утреннего кофе и выпитой в кондитерской минералки, в желудке у меня ничего не было, и все же меня мутило невероятно. Я подумал, наверное, никотиновое отравление. О чем мог я еще подумать. Ведь последние две недели я смолил, как еще никогда.

У портье одной из ближайших гостиниц мне нужно было оставить несколько книг. И забрать там же верстку, которую следовало вернуть наутро вычитанной. Держась одной рукою за поручень, я начал вычитывать ее в трамвае.

Как же воют они, как беснуются, мешая мне подбирать слова.

Близился уже вечер среды, когда, выйдя из следующего трамвая, я подумал, что надо бы позвонить да и отказаться от оставшихся еще дел. Улицу я перешел относительно благополучно, однако на тротуаре, залитом очумелым солнцем, застопорился — и ни с места. Казалось, будто колени и стопы просто не приспособлены для ходьбы.

Как правило, мы представления не имеем, что за процессы свершаются в нашем организме. Я был не в силах понять, почему не могу идти, хотя сознания вроде не потерял. Мы прекрасно знаем, что подобные вещи одной конкретной причиной не объяснить. И поэтому делаем вид, что все у нас в самом полном порядке. Следуя нормам, привитым нам воспитанием, мы отчаянно игнорируем реальность нашего состояния. И при этом капризно перебираем возможные причины недомогания. Все это слишком сложно. Мне плохо, потому что мне жарко и я потею. Отделить друг от друга внутренние и внешние перипетии мы неспособны. К тому же бывают причины столь деликатные, что мы не осмеливаемся, таковы уж правила внутренней речи, озвучить их для себя, и связи между причинами и следствиями остаются нам не видны. Перетрудился в последнее время, говорит человек себе, у меня стресс, говорит он, я выдохся. А может быть, спрашивает он себя, я потею, потому что мне надоело до чертиков все на свете. Он прячется за этими набившими оскомину выражениями, которыми пользуются и другие.

Без души, ее памяти мы не можем постичь свое тело.

Я застыл у отеля «Геллерт» и, как это ни забавно, не мог собрать сил, чтобы одолеть еле заметный подъем тротуара.

Сталкиваясь с подобного рода сюрпризами, которые преподносит нам наше тело, мы испытываем невольную радость, изумляемся тем сенсациям, которые сами себе припасли к последней минуте жизни. Боль была совершенно неведомой силы. Я искренне уповал на то, что если и упаду от этого изумления, то хотя бы не у всех на глазах. А еще мне подумалось, что, возможно, я ослабел от голода.

Если зайти в пивную — там просто задохнешься.

Ресторан на втором этаже намного дороже, но и воздух там посвежее. А с другой стороны — нужно подниматься по лестнице.

Предел интеллектуальной радости от сенсационных открытий относительно собственного тела положила непомерная глубина боли. Я задумался, как мне быть, как совладать с болью, чтобы, с одной стороны, не привлечь к себе скандального внимания окружающих, а с другой — не платить слишком дорого. Между тем вслед за болью в меня темной массой стал вливаться столь же неведомой силы страх. Он растекался неудержимо, как зимний туман. И бесом нашептывал: не получится, чему быть, того не миновать.