Собственная смерть - Петер Надаш

Стоило мне осознать это, как меня подхватило.

Вот сейчас это произойдет.

Мое «я» станет тем, успел я еще подумать, чем было, когда не имело тела, и чем будет в последующей своей бестелесности. Понимая, что слова «сейчас» и «произойдет» означают, что я умираю, я в то же время видел, как живые профессионально и с яростной самоотдачей пытаются удержать меня в своем несчастливом сообществе.

Однако для прояснения некоторых важных подробностей вернемся еще раз к предшествующей главе.

На задний двор больничного корпуса, откуда, лавируя среди воняющих мусорных баков, врачи «скорой помощи» понесли меня в сумрачный коридор, чтобы вместе со вколотой в вены капельницей перегрузить на каталку.

Они долго кричали в гулкой темноте, но никто из больничных не появлялся. Кого-то приставили к моей голове держать пластиковый пакет с раствором. Людей в коридоре было несколько, дряхлые старики, дымившие вонючим дешевым куревом, таращились на меня. По настороженным взглядам их глаз, блестевших на изможденных лицах, я догадался, что, видимо, едва жив.

Что это с ним, спросил кто-то голосом, каким разговаривают с глухими.

Что, что, а то вы не видите, что инфаркт, ответил глухой.

Вы так говорите, будто сами сюда не с инфарктом попали, прозвучал над моей головой раздраженный, не в меру громкий голос.

Вы тоже его заработаете, уж не сомневайтесь. Постыдились бы так говорить со мной.

Какое-то время они молча сопели вокруг меня, потом перешли на другую тему и орали, перебивая друг друга.

Чуть позже, хрустя большим огурцом, появилась дородная крашеная блондинка в коротком белом халате. Вдоль пробора волосы у нее уже отросли, помада на губах от еды размазалась, руки крепкие, красный лак на ногтях потрескался. Пока врачи «неотложки», смеясь, громко объясняли что-то в дальнем помещении, дородная женщина, хрустя огурцом, взялась за каталку и нехотя повезла меня в большой зал.

Капельницу не уроните, рявкала она, когда каталка наталкивалась на дверной косяк или стену.

Можете возвращаться в палату, господин Пёдреш, прокричала сестра, когда мы остановились посередине зала.

Забрав у старика пакет с раствором, она зашвырнула его на стойку.

Вот спасибо, что помогли, молодец.

И следом швырнула на стойку мой пиджак, который держал в руках тот же старик.

Что это у вас с пижамой, опять обмочились. Бедная дочка не успевает белье вам менять, все зассали.

И они, пересмеиваясь, удалились.

За неплотно задвинутыми зелеными шторами с хрипами- шипами и то громкими, то глухими стонами ждали своей судьбы какие-то люди.

Огромные пыльные окна были затворены. За одним из них виднелась котельная, из длинной, торчащей в никуда железной трубы со свистом вырывался пар.

В мертвенном неоновом свете я видел две пустые кровати.

Воздуха не было.

Шлепая растоптанными грязно-белыми тапочками, в зал вернулась ленивая дородная медсестра, взяла мой пиджак и без слов исчезла.

Я был не в том состоянии, чтобы иметь суждения или переживать эмоции, но все-таки понимал, куда я попал. За зелеными шторами дребезжали, пыхтели старые механизмы, фиксируя данные, подавая лекарственные вещества, бумагу, чернила.

Ленивая дородная медсестра пришлепала обратно и скрылась с моим пиджаком в зеленом лабиринте штор, откуда послышалась ее ругань: во всем отделении не найти, на хрен, вешалки. Ругалась она как бы про себя, будто ее никто не слышал. Да раздолбать вас всех. На самом деле слова ее предназначались мне, это ясно, она посвящала меня, давала понять, что будет относиться ко мне благосклонно, хотя жизнь моя здесь будет не сахар. Люди простые и грубоватые нередко выражают таким манером свою симпатию. Она хлопала дверцами железных шкафов, потом опять удалилась, все стихло. Чтобы ничего этого не видеть и не слышать, я закрыл глаза.

Меня пронзил чей-то поразительный взгляд.

Сам человек стоял у ножки каталки; невысокого роста, хрупкий, будто подросток. Под расстегнутым халатом виднелись белые брюки и белая же рубашка, но тела в них было не так уж много. Тонкие руки и ноги, возможно, небольшое брюшко. Застывшая в напряженном внимании, из халата торчала сверкающая в неоновом свете лысая, как биллиардный шар. голова. Мой взгляд его не смущал, ибо глаза его, по-детски распахнутые, изучающие глаза, взирали на меня так, будто разглядывали привидение или какой-то предмет. Он был взволнован, одухотворен, внимание его, тревожное, как у зверя, равномерно распределялось между объектом и интуицией, или, проще сказать, первым впечатлением. От волнения он воздел руки ко рту, как будто готовясь к молитве. Было во всем его облике что-то глубоко аскетическое, не только внимание, но и плохо скрываемый трепет перед всем сущим, птичьи косточки, изогнутый тонкий нос и длинные хрупкие пальцы. И все же он сразу внушил мне страх. Он чем-то напоминал мне гонимого зверя, которого сородичи по нескольку раз на дню вышибают из стада.

Когда в зал, шлепая тапочками, лениво вошла дородная медсестра, которой наконец удалось раздобыть для моего пиджака плечики, врач испуганно уступил ей дорогу.

Я ваши вещи закрою, не беспокойтесь, сказала сестра, словно бы уверяя меня, что если меня обворуют, то во всяком случае не она. Такой дорогой пиджак, сказала она с изумленным признанием, нельзя же швырнуть абы как. И добавила еще, что разденут меня аккуратно, я даже не замечу. Она рассмеялась: будете здесь как у Христа за пазухой, и безо всякого перехода закричала, выглянув в коридор. Она прокричала женское имя, раз, другой, нетерпеливым тоном, но никто так и не явился. И капельницу проденут ловко, сказала она. Потом спросила, из какого материала сшит мой пиджак. Я мог бы ей ответить, но слова «шелк», «кашемир» казались настолько нелепыми, что я предпочел сказать, мол, понятия не имею. Наконец кто-то все же пришел и стал возиться с висевшей над моей головой капельницей. Они действительно очень ловко продели через рукав рубашки пластиковый пакет, при этом яростно костерили ту, которую так и не дозвалась дородная медсестра. На мне они не оставили ничего, кроме абсолютно не подходящих к случаю маленьких черных плавок. Сняли также часы. А теперь напрягитесь, крикнула толстая медсестра, и они, не успел я и глазом моргнуть, перенесли меня на больничную койку.

Я лежал, распростертый на койке. За окном свистел пар. Вещи мои унесли. Из капельницы в мой организм беззвучно поступал раствор.

Было, видимо, около половины десятого.

Как продолжать в этой адовой какофонии? О Полимния, богиня повествования, пощади, дай переправиться через Стикс без высоких слов.

Неожиданно, словно они выжидали момента в укрытии, появились люди, из коридора, из-за зеленых штор. Еще один — через боковую дверь, которую прежде я даже не замечал. Они буквально обескровили меня, наполняя свои пробирки с наклейками. Запястья и грудь опутали проводами и облепили пиявками ЭКГ. Пластиковый пакет с раствором заменили на флакон. Накачивали на руке манжету. В зал вошел зачарованный моим физическим бытием врач с острым, пронизывающим взглядом, за ним — на почтительном расстоянии — черноволосый юноша. Когда он склонился ко мне, сальные пряди упали ему на лоб, поросший черным пушком. На подбородке и широких скулах юноши маслянисто поблескивала густая щетина, мелкие кратеры расширенных пор на носу были заполнены черным жиром. Один из них наклонился ко мне, чтобы послушать сердце, потом они поменялись местами, послушал другой. Один попросил меня показать язык, потом точно так же пришлось его показать другому. Так, словно бы заикаясь, мы приходили к выводу, который и без того был ясен. В краткие промежутки между этими манипуляциями дородная женщина, стоя у изголовья кровати, всякий раз что-нибудь спрашивала у меня, И записывала ответы в разложенный на подоконнике опросный лист. Иногда она раздраженным тоном бросала двум сестрам: да не так, вот так- то. И еще более раздраженно ворчала на лысого доктора. Могли бы и подождать, пока пациент закончит.

Спросила, кого из родных в случае чего известить.

Жену, сказал я, когда мне дали вздохнуть.

По какому номеру?

Номер телефона я дать не рискнул. Ведь просить их не звонить ей ночью было бесполезно. И это, наряду с невычитанной корректурой, казалось мне сейчас самым важным на свете. Как я мог ее защитить? Скорее всего никак. Но хотя бы спасти ей ночь. Жена сейчас в двухстах двадцати километрах отсюда, и, если ей позвонят, она в полной беспомощности будет дожидаться жуткого рассвета, когда отправляется первый поезд.

Я сказал: лучше достаньте из внутреннего кармана моего пиджака записную книжку и позвоните моему другу.

Попросите пойти ко мне на квартиру, ключи у него есть, и до утра вычитать по рукописи типографскую верстку. По рукописи, с нажимом повторил я. Та несколько удивилась, однако не совсем обычная просьба, кажется, ей понравилась. Тем временем врач со стажером, ни слова не говоря, удалились. Следом выбежали и сестры, ибо за шторами кто-то захрипел. Вокруг этого хрипа разразился безумный гвалт. На пол упала какая-то металлическая конструкция и развалилась на части, после чего сразу несколько человек выскочили из- за штор и бросились тут же назад. Некто с победно поднятым над головой шприцем — дабы не терять времени, — словно по льду, проехался по каменному полу зала.