Собственная смерть - Петер Надаш

И здесь мы можем начать новую главу.

Уже в «неотложке» мне поставили капельницу, и машина, завывая сиреной, помчалась в больницу св. Иоанна.

С помощью инфузии, дозируя различные препараты, больному пытаются купировать боль, снять страх, расширить коронарные артерии, закупорившиеся из-за тромбов и спазмов. Врачам за это можно сказать только спасибо. Хотя далеко не всегда можно предугадать, что станет причиной смерти — инфаркт или эта их терапия.

С точки зрения смерти разницы, в принципе, никакой, зато с точки зрения человеческой этики это далеко не так.

На площади Москвы мы застряли, движение встало, и не было ничего утешительного в том, что посреди громадной автомобильной пробки из-за меня так отчаянно завывала сирена. У меня было впечатление, что сирена — излишество, ненужная крайность.

Пока сознание мое столь отчетливо, большой беды быть не может.

Когда в коронарных артериях замедляется кровоток, сердечная мышца начинает испытывать кислородное голодание. Меня сопровождала молоденькая докторша «скорой помощи», которая всю дорогу рассказывала о себе, что-то объясняла — наверное, чтобы отвлечь меня. Врач не может бездеятельно смотреть на то, как умирает сердечная мышца. Ежедневно она должна сокращаться сорок тысяч раз, сжиматься и разжиматься, пока ты занят своими делами, даже не подозревая, что происходит в организме. Говорила она увещевательно-мягким тоном, боясь, как бы я не разволновался. Хотя ей как раз бросилось в глаза, что веду я себя угрожающе спокойно. Все идут, как обычно, ты же тащишься среди них, еле переставляя ноги. Подобная перемена — более чем достаточная причина для треволнений. Совершенно посторонний человек объясняет, что происходит в твоей грудной клетке, самому тебе это невдомек.

Перейти на другую сторону улицы Тарнок оказалось непросто.

Хотя вроде бы весь мир полон воздуха, тебе нечего вдохнуть в легкие. Маневр этот так измотал меня, что, перейдя наконец через улицу, я вынужден был продолжать путь, держась за стены домов.

К счастью, никто этого не замечал. Или делали вид, что не замечают, чтобы не помогать. Милосердие вовсе не та услуга, которая может быть предоставлена всякому и в любое время. Вот ведь странное все-таки состояние — существование среди себе подобных.

Моя связь с остальными людьми фактически прервалась.

Произвольное чувственное восприятие оставляет следы в сознании лишь тогда, когда мы способны соотносить свой опыт с опытом других и в отрефлексированном виде откладывать его в памяти. Как бы то ни было, люди спешили мимо. В сплошном мраке человеческого равнодушия сознание перешло на режим экономии, поэтому я не могу толком вспомнить, как я добрался до приемной врача.

Чем больше требовалось усилий, тем больше сгущался мрак, и только когда я останавливался передохнуть, он мало- помалу рассеивался. Я видел, как догорает над родным городом теплый красный пыльный закат. Обладая системой самозащиты, сознание бережливо распоряжается остатками сил. В экстремальных ситуациях тело не может обременять сознание паникой, и страх смерти, который еще недавно предупреждал меня об угрозе физическому существованию, рассудительно отступил.

Передвигаться, держась за стены, было не так уж и глупо. Иначе я заблудился бы в густом, массивно сопротивлявшемся мраке. Дойти до конца пути было, конечно же, нелегко. Тащился я медленно, не проявляя особой нетерпеливости и не очень-то даже помня, откуда, куда, за какой такой надобностью я иду. При этом я еще ничего не сказал о боли, но что о ней можно сказать? Все зависит от степени сужения сосудов, от их пропускной способности.

Расширить их можно разными способами, с помощью разных лекарств. Одно из них — стрептокиназа, которая вводится через капельницу. Причем врачи, эти славные люди, хорошо знают, что в определенных случаях организм реагирует на попытку его спасения аллергическим шоком. Именно это и происходит со мной. Кровяное давление стремительно падает.

В результате в коронарных артериях останавливается кровообращение.

Лишенная кислорода сердечная мышца переходит в тремор, не сокращается и, следовательно, не подает кровь. Наступает фибрилляция предсердий — так называемая мерцательная аритмия. Синусовый узел, до этого диктовавший сердечный ритм, у каждого строго индивидуальный, в растерянности замирает, и сердце, в лучшем случае временно, перестает работать. Человек утрачивает обыденное восприятие, хотя, в отличие от врачей, я не сказал бы, что он теряет сознание. Я был в сознании, как еще никогда.

И тут начинается нечто весьма интересное, нечто фантастическое, о чем, собственно, мне и следует рассказать.

Начинается нечто, что словами описать затруднительно, поскольку условное времяисчисление перед смертью, по сути, теряет силу. Невидимая рука выключает большой рубильник. Но зрение, восприятие и мышление после этого отнюдь не утрачиваются. Однако, действуя параллельно, они теперь уже не нанизывают свежеприобретенные впечатления на привычную для сознания нить условного времени.

Во вселенной царит безвременность. Впечатление это я бы назвал космическим.

Сознание принимает его с такой готовностью, словно не только предузнавало, но однажды уже пережило его. В силу этого нового знания становятся различимыми небольшие, упорядоченные отрезки времени, некие хроноструктуры, когда-то оставившие следы в сознании. Отделившись, они повисают в не имеющей временной протяженности пустоте. Словно тени планет, давние впечатления витают рядом с тобою.

Окружающий тебя мрак не кажется беспросветным. Ровная темнота просвечена странным, абстрактным, можно сказать, мерцанием. Предметов и силуэтов больше не существует, единственным воспринимаемым объектом остается собственное мышление.

Отсутствие света — ощущение скорее домашнее, человек свободно витает в нем, предоставленный своим осязаемым мыслям. Во всяком случае, для меня оно не было неожиданным.

Назвать это пространством я бы не решился. Я видел оставленную мною жизнь с ее временной упорядоченностью в некоей необъятной, не знающей времени пустоте. Куда я. гляди-ка, вернулся, словно домой. Все испытанные в жизни ощущения и чувства, со всеми их вкусами, запахами, никуда не девались, хотя я уже ничего не чувствовал. Осязание, обоняние, вкус исчезли, великая ярмарка сенсуальности кончилась. Что не значит, будто мое восприятие стало беднее. Я видел. Я помнил.

Лишенное физических ощущений сознание воспринимает в качестве последнего своего объекта механизм мышления.

Казалось, будто на протяжении всей жизни мой мыслительный аппарат был устремлен в пустоту, но всерьез это космическое впечатление я не осознавал.

Зрение мое больше не знало каких-либо временных и пространственных преград. Подробности моей жизни никак не корреспондировали с историей моей жизни. Поскольку такой истории нет и никогда не было. Что крайне меня озадачило.

Я сказал себе: так вот почему я так судорожно искал место этих подробностей в цельной истории. Они включены не в пространство и время, где я искал их место. Началом индивидуальной жизни является не рождение, а концом — не смерть, поэтому никакой цельной жизни, составленной из деталей, и быть не могло. Я покидаю сцену, где царил беспорядок деталей. Сознание же, посредством которого мы только и можем воспринимать и оценивать протекающие в разных местах и в разное время события, включено в бесконечность. Что опять же привело меня в изумление, которое вызывают лишь вещи, само собой разумеющиеся. То есть я понял то, о чем знал и раньше. Достигнув порога смерти, сказал я себе, я прозреваю телесное бытие целиком, все его устройство со всеми входами-выходами потому, что восприятие в принципе не связано ни с временным, ни с пространственным измерением. Казалось, я вдруг осознал, что хотел сказать Рильке, говоря об ангелах, безмолвно стоящих у нас за спиной. Чисто чувственное восприятие всегда устремляло свой безучастный взгляд из пределов, в которые, счастливый и онемевший, я теперь возвращаюсь.

Взгляд провожает меня.

Я вдруг обнаружил, что вижу, мыслю, но все воспринимаю иначе, чем ограниченное своими возможностями физическое существо.

Последней мыслью я разом охватываю все устройство моего сознания.

С величайшим напряжением рефлексии интеллект пытается оценить то, что в принципе следовало бы назвать печальным исходом, но сопоставить это с опытом других людей мне уже не дано. Не было в земной жизни предмета, и я даже не искал его, который позволил бы мне ощутить безграничное упоение, которого я так жаждал достичь в телесном сосуществовании с другими. Так я его и не испытал. Теперь мне казалось забавным и симптоматичным, что я ни с кем не смогу поделиться этим своим последним опытом. Вся моя жизнь — всего лишь несколько счастливых мгновений, в которые я хотя бы почувствовал, к чему мне так страстно хотелось приблизиться.