Трактир «Ямайка» - Дафна дю Морье

Дафна дю Морье

Трактир «Ямайка»

Глава первая

Был серый холодный день конца ноября. Погода за ночь переменилась: сильный ветер принес с собой гранитное небо и моросящий дождь, и хотя было чуть больше двух часов пополудни, бледный зимний вечер уже опустился на холмы, окутав их туманом. К четырем, наверное, совсем стемнеет. Воздух, сырой и холодный, насквозь пронизывал дилижанс, несмотря на плотно закрытые окна. Кожаные сиденья стали влажными на ощупь, а в крыше, наверное, была щелка, потому что время от времени тонкие струйки дождя попадали внутрь, пачкая обивку и оставляя темно-синие пятна, похожие на чернильные кляксы. Ветер налетал порывами, сотрясая дилижанс на поворотах дороги, а на открытых местах дул с такой силой, что тот весь дрожал и раскачивался, шатаясь между высоких колес, словно пьяница.

Кучер, по уши закутанный в пальто, чуть не пополам сложился на облучке, тщетно пытаясь укрыть себя от непогоды своими же собственными плечами, а понурые лошади угрюмо тащились по дороге, утомленные ветром и дождем, уже не чувствуя кнута, который время от времени щелкал у них над головами, поворачиваясь в онемевших пальцах возницы.

Колеса скрипели и стонали, утопая в дорожных колеях, и швыряли в окна жидкую грязь; она смешивалась со струйками дождя и безнадежно скрывала от взгляда окружающую местность.

Немногочисленные пассажиры сбились в кучку, чтобы согреться. Одна колдобина оказалось особенно глубокой, и путники вскрикнули в унисон, а старик, который постоянно на все жаловался с тех самых пор, как подсел в Труро, в ярости поднялся с места. Повозившись с оконной рамой, он с грохотом опустил ее, и на него и на остальных пассажиров тут же обрушился поток дождя. Старик высунул голову наружу и заорал на кучера высоким капризным голосом, обзывая того мошенником и убийцей: он, дескать, всех их уморит прежде, чем они доберутся до Бодмина, если будет гнать очертя голову; все пассажиры и так уже чуть живы, и уж сам-то он, конечно, никогда больше не сядет в дилижанс.

Неизвестно, услышал его кучер или нет. Скорее всего, поток ругательств унесло ветром, потому что старик, подождав с минуту и достаточно выстудив внутренность дилижанса, поднял окно, уселся обратно в свой угол, обернул колени пледом и заворчал себе в бороду.

Его соседка, общительная краснощекая женщина в синем плаще, тяжело и сочувственно вздохнула и, подмигнув неизвестно кому и кивнув в сторону старика, наверное, в двадцатый уже раз сказала, что такой ненастной ночи и не припомнит, а она видывала всякое; хотя, стоит ли удивляться, это вам не лето. Потом, порывшись в глубинах большой корзины, женщина вытащила огромный кусок пирога и вонзила в него крепкие белые зубы.

Мэри Йеллан сидела в противоположном углу, как раз там, где струйка дождя просачивалась сквозь щель в крыше. Холодные капли падали ей на плечо, и она стряхивала их беспокойными пальцами.

Девушка сидела, подперев подбородок ладонями и уставившись в заляпанное грязью и дождем окно, в отчаянной надежде, что луч света все же пробьется сквозь тяжелое серое одеяло неба и былая голубизна небес, еще вчера осенявших Хелфорд, просияет хотя бы на миг, предвещая удачу.

Всего лишь сорок миль дороги отделяли Мэри от места, целых двадцать три года бывшего ее домом, а надежда в сердце девушки уже угасла, и непоколебимая сила духа, столь важная часть ее натуры, которая так пригодилась ей во время затянувшейся агонии матери, дрогнула под первым натиском дождя и пронзительного ветра.

Места кругом были чужие, что уже само по себе повергало в уныние. Глядя сквозь мутное окно кареты, Мэри видела мир, совсем не похожий на тот, от которого ее отделял всего один день пути. Как теперь далеки от нее светлые воды Хелфорда, его зеленые холмы и веселые долины, кучка белых домиков у кромки воды! Может быть, ей не суждено увидеть это снова! В Хелфорде дожди были ласковые, они шумели в листве многочисленных деревьев и терялись в сочной траве, соединяясь в ручьи и мелкие речушки, которые вливались в широкую реку, погружались в землю, а та в благодарность за это дарила цветы.

Хлещущий, безжалостный дождь терзал окна кареты и пропитывал твердую, бесплодную землю. Здесь почти не было деревьев, за исключением одного или двух, протянувших обнаженные ветви навстречу всем четырем ветрам, согнутых и скрученных веками шторма; и так черны были они от времени и бури, что даже если бы весна дохнула на них, то ни одна почка не осмелилась бы развернуться в лист, из страха, чтобы ее не убил запоздалый мороз. Убогая земля, без живых изгородей или лугов, страна камней, черного вереска и чахлого ракитника.

Здесь, верно, не бывает ни весны, ни осени, подумала Мэри; только жестокая зима, как сегодня, или сухой палящий жар середины лета, и ни одной тенистой долины, и трава жухнет и рыжеет уже в мае. Окрестности сделались серыми от непогоды. И даже люди на дороге и в деревнях изменились. В Хелстоне, где Мэри села в первый дилижанс, она ступала по знакомой земле. Так много детских воспоминаний было связано с Хелстоном. Девушка вспоминала еженедельные поездки на рынок с отцом в былые времена; и ту стойкость, с которой мать потом, когда его не стало, заняла место мужа, разъезжая взад и вперед, зимой и летом, как это делал он, с курами, яйцами и маслом в повозке; как сама она сидела рядом с мамой, крепко держа корзину с себя величиной, положив подбородок на ручку. Народ в Хелстоне был дружелюбный, Йелланов в городке знали и уважали, ибо после смерти мужа вдова упорно сражалась с жизнью, а ведь мало кто из женщин смог бы жить, как она — с маленьким ребенком и фермой на руках, даже не помышляя о другом мужчине. Был один фермер в Манаккане, который посватался бы к ней, если бы осмелился, и еще один, в Гвике, выше по реке, но по глазам вдовы они видели, что никто ей не нужен, ибо она душой и телом принадлежит мужчине, который умер. Непосильная работа на ферме в конце концов сказалась на матери Мэри, потому что та не щадила себя. И хотя все семнадцать лет вдовства женщина нещадно погоняла и нахлестывала свою энергию, та все-таки иссякла, и сила духа покинула ее.

Мало-помалу живность на ферме убывала, а времена настали плохие — так ей говорили в Хелстоне, — и цены упали ниже некуда, и денег совсем не осталось. Так было по всей стране. На фермах вот-вот мог начаться голод. Потом странная болезнь поразила землю и поубивала скот и птицу в окрестных деревнях. У нее не было названия, и от нее не было лекарства. Эта болезнь поражала все и все уничтожала, совсем как неожиданно нагрянувшие поздние заморозки, она приходила в новолуние и затем отступала, не оставляя после себя никаких следов, кроме маленькой цепочки мертвых существ. Для Мэри Йеллан и ее матери это было тревожное, тягостное время. Они видели, как один за другим заболевают и умирают цыплята и утята, которых они растили, как однажды теленок где стоял, там и упал на лугу. Жальче всего было старую кобылу, которая прослужила им двадцать лет; это ее широкую, крепкую спину Мэри впервые оседлала когда-то в детстве. Однажды утром лошадь умерла в стойле, положив голову на колени Мэри. Когда хозяева похоронили ее в саду под яблоней и поняли, что их любимица больше никогда не повезет их в Хелстон в базарный день, мать повернулась к Мэри и сказала: